Они посмотрели друг на друга, и Гого не отметил во взгляде Ирвинга ничего опасного.

— Нет, спасибо тебе, Фред. Пройдет само.

Бойнарович начал рассказывать о своем путешествии в Гренландию и об интимной жизни эскимосов. Кучиминьский, родившийся в Сибири, отметил значительное сходство в обычаях эскимосов Гренландии и жителей сибирской тундры. Мушкат заметил, что все это идет из эпохи матриархата. Млотиньский придерживался иного мнения. Вновь разгорелась дискуссия. Все под влиянием выпитого были более возбуждены, и мнения звучали короче, громче и уходили от обсуждаемого предмета. Темы наслаивались одна на другую, множились и менялись. И когда Бойнарович все еще говорил об эскимосах, Мушкат рассуждал о новых течениях в антропологии, Дрозд высказывался об индийском генезисе, Чумский рассказывал о каком-то случае кровосмешения в Сувалках, Млотиньский — о восточной медицине, Кучиминьский философствовал о теории относительности Конфуция, которая является противоположностью догматизму всех других этик, Тукалло гремел парадоксами о морали животных, Стронковский доказывал, что в языке басков и литовском много общего.

В конце концов все говорили одновременно, пытаясь перекричать друг друга. Наблюдатель со стороны не сумел бы понять, каким чудом, несмотря на хаос вавилонского столпотворения, они слышат и понимают друг друга.

Разговор постепенно превратился в какой-то лай. Склонившись над столом, размахивая руками, они выбрасывали из себя водопады, каскады слов. Спустя какое-то время говорили: Мушкат о войне бояр, Стронковский о своем детстве, Бойнарович о гренландских эскимосах, Тукалло об астрологии, Кучиминьский об издательской фирме «Повалевский и сыновья», Млотиньский о Стасе Тумирувне из театра «Новости», Чумский об охоте на кабанов, Ирвинг о стихах Стронковского, Дрозд о кнедликах со сливами, Хохля о себе, Залуцкий о том, как не следует танцевать оберек[14]

. Желая показать какое-то движение, он встал, и тогда большинство в компании пришли в себя.

— Пойдемте в другой бар! — кинул клич Тукалло.

Послышался стук отодвигаемых стульев, и все дружно направились к выходу. Дольше всех за столом оставались самые запальчивые: Дрозд, который объяснял Мушкату, что музыка ближе к математике, чем даже к поэзии, и Мушкат, убеждавший Дрозда, что антисемитизм не имеет никаких биологических оснований.

Ночь была светлая и морозная. На небе висел месяц, и под ногами скрипел снег. Свежий колючий воздух заметно отрезвил всех. Некоторые стали прощаться, кто-то спорил при выборе следующего бара.

Гого решил идти домой. Он не был пьян. От нервного напряжения, в котором он находился, алкоголь не приносил ему облегчения. Впервые он не имел ни малейшего желания идти с ними, и если колебался, то лишь из опасения, что в его отсутствие Ирвинг скажет, где нашел портсигар.

Однако Ирвинг держался спокойно. По его поведению можно было сделать вывод, что он решил сохранить все втайне. Когда Гого начал прощаться, Ирвинг предложил подвезти его домой. Из этого следовало, что Ирвинг не намерен воспользоваться имеющейся информацией. Гого не мог понять, что склонило Фреда поступить именно так, зачем он вообще выкупил портсигар. Логичнее было бы в разговоре с Гого дать невзначай понять, что знает о его поступке и что дает ему какое-то время для возвращения чужой вещи. Гого слишком хорошо знал Фреда, чтобы подозревать его в каких бы то ни было планах морального шантажа.

Ирвинг остановился возле дома Гого и протянул ему руку.

— Спи спокойно! — сказал он на прощание по-английски.

Гого сильно сжал его руку.

— Спасибо тебе, большое спасибо, — он акцентировал это таким образом, что отнести благодарность можно было как к вопросу с портсигаром, так и к вежливому предложению подвезти.

— О, это такая мелочь, не о чем и говорить, — с легкостью ответил Ирвинг.

Гого позвонил в дверь и. глядя на удаляющиеся красные огоньки машины, почувствовал в глазах слезы.

— Фред действительно благородный человек… Друг, — шептал он.

Тем временем в «Негреско» компанию встретила неожиданность: первым, кого они там увидели, был Адам Полясский.

— Это ты так работаешь, — возмутился Хохля.

— Я работал до часа, — защищался Полясский, — ну и вынужден был выйти что-нибудь перекусить.

— Миндаль! — рассмеялся Стронковский, указывая на завернутые в салфетку жареные орешки, лежащие рядом с большим фужером коктейля.

К столику Полясского администрация придвинула еще два, чтобы разместиться смогли все. Вскоре с другого конца зала подошли Три Свинки. Без всяких церемоний они покинули свою компанию, чтобы подсесть к Дьяволам. Попрощавшийся Кучиминьский появился спустя четверть часа с пани Тиной Даберман, которую встретил где-то по дороге. Присутствие женщин повлияло на полную замену тем и тона разговора. Посыпались шутки и анекдоты.

— Весьма примечателен, — обратился Полясский к сидевшему рядом Тукалле, — тот факт, что достаточно нескольких, даже одной женщины среди десятка интеллектуалов, чтобы они стали похожими на большинство.

— Понятно, женщинам не нужен интеллект, им достаточно сознания, что они общаются с людьми, считающимися интеллектуалами. Это щекочет самолюбие. Подобная Тина потом допекает мужа, направляя на него пулемет и посылая очереди из наших фамилий, высказываний, афоризмов. Бедный мужик сворачивается, как уж, под таким натиском. Он чувствует всю свою приземленность, свою неполноценность по отношению к жене, которая шатается по вершинам Олимпа и Парнаса, в то время как

он, простой

фабрикант, обыкновенный станок для делания денег. Вот для чего мы нужны таким женщинам. Но есть и иные, которых Гомбрович называет «культурными тетками». Такие дамочки не имеют богатых мужей. Эти пронырливые бабенки сорока лет принимают нас за торговые ряды, куда приходят за продуктами, из которых позднее стряпают свои непропеченные мясные рулеты на вонючем масле. Поскольку мы все-таки от них убегаем, они довольствуются книгами. Нельзя же написать на книге: «Продавать «культурным теткам» запрещается».

А первые крошки умерли бы от скуки, если бы мы попытались потчевать их нашим интеллектом. Они хотят, чтобы мы были мужчинами, чтобы поражали их остроумием, дразнили сюрпризами и еще чем-то подобным. Вот мы и приспосабливаемся.

— Не всегда, — подумав, проворчал Полясский.

— Всегда.

— А пани Кейт?

Тукалло пожал плечами.

— Ах, это совершенно иное.

— Нет-нет, — настаивал Полясский, — я хочу, чтобы ты высказался на сей счет. У нее дома наши беседы сохраняют достойный уровень, и ты, пожалуй, не назовешь ее «культурной теткой». Так в какую категорию ты зачислишь ее?

Тукалло задумался.

— Ни к какой, — ответил он, потягивая вино маленькими глотками. — Ни к какой лишь потому, что она вообще не женщина.

— Абсурд, — скривился Полясский. — Вершина женственности.

— Ты глубоко ошибаешься. Внешность, благородство и образ жизни — это еще не все. Она не женщина в психическом смысле.

— Так кто же она?

— Существо.

— Это ничего не объясняет.

— Наоборот. Возьми ребенка, какого-нибудь мальчишку или девчонку. Иногда, действительно, пол обозначается в психике очень рано, но чаще случается, что его еще нет, не проявился: ни мужчина, ни женщина, значит, существо.

Полясский покачал головой.

— Я не согласен с тобой. Что касается пани Кейт, то при ее зрелости, полной зрелости…

— Ну, уж нет, это не зрелость, — прервал его Тукалло. — Зрелость основывается на решительности пола не только физической, но и духовной. Как только женщина станет зрелой, ее тотчас же перестанут интересовать проблемы, которые занимают нас. Она сразу получит готовенький комплект интересов «для женщин».