III

КУКОЛКА Это был застенчивый юноша, белокурый, голубоглазый, как херувим, с пухлыми розовыми губами и нежными шелковистыми усиками, чуть — чуть видневшимися над верхней губой. Одет он был скромно, но прилично, в синий, строгого покроя костюм, в лаковые ботинки с серыми гетрами и с серой перчаткой на левой руке. — Вот он — тот, о котором я говорил. Замечательный поэт! Наша будущая гордость! Байрон в юности. А это вот тот аристократический дом, о котором я вам рассказывал. Немного чопорно, но ребята все аховые. Тот, что на диване, — хозяин дома — Меценат, а этот низший организм у его ног — Мотылек. Он — секретарь журнала “Вершины” и может быть полезен вам своими связями. — Очень приятно, — робко пролепетал юноша, тряся пухлую Меценатову руку с длинными холеными ногтями. — Я очень, очень рад. Новакович много о вас говорил хорошего. Моя фамилия — Шелковников. Имя мое — Валентин. Отчество — Николаевич… — Бабушку мою звали Аглая, — в тон ему сказал Кузя, свешивая голову с вершины шкафа. — Мопсика ее звали Филька. Меня зовут Кузя. Познакомьтесь и со мной тоже и, если можете, — снимите меня со шкафа. Шелковников с изумлением поглядел наверх и только теперь заметил Кузю, беспомощно болтавшего ногами. — Простите, — смущенно воскликнул он. — Я вас и не заметил. Очень приятно. Моя фамилия Шелковников… Мое имя… — И так далее, — сказал Кузя. — Снимете меня или нет? — Не трогайте его, — схватил Шелковникова за руку Новакович. — Это я наказал его за грубость нрава. Пусть сидит. Вошла Анна Матвеевна с приборами на подносе, с двумя бутылками коньяка и скатертью под мышкой. — Этого еще откуда достали, — ворчливо сказала она, оглядывая новоприбывшего. — Ишь ты, какой чистенький да ладный. И как это вас мамаша сюда отпустила? Заметив, что гость окончательно смутился, Меценат попытался ободрить его. — Не обращайте на нее внимания — это моя старая Анна Матвеевна. Она вечно ворчит, но предобрая. Юноша вежливо поклонился, чуть — чуть прищелкнув каблуком, и почел нужным представиться старухе: — Очень рад. Моя фамилия Шелковников, мое имя… — Уху сварили, Кальвия Криспинилловна? — осведомился Мотылек, оттирая плечом нового гостя. — Знаешь, Телохранитель, у нас сегодня пикник в этой комнате. На ковре будем уху есть. Ловко? — Взять бы хорошую палку… — добродушно проворчала старуха, — да и… А вы чего же, сударь, стоите? Присели бы. А лучше всего, скажу я вам, не путайтесь вы с ними. Они — враги человеческие! А на вас посмотреть — так одно удовольствие. Словно куколка какая. — Ур — ра! — заревел Новакович. — Устами этой пышной матроны глаголет сама истина. Гениально сказано: “Куколка”! Мы сейчас окрестим вас этим именем. Да здравствует Куколка! Меня зовите Телохранителем, ибо я в наших похождениях охраняю патриция Мецената от физической опасности, а то птичье чучело на шкафу называется Кузя. — Снимите меня, — попросил Кузя, обрадованный, что вспомнили и о нем. — Сиди! Там наверху воздух чище. Дыши горным воздухом! Новокрещеный Куколка, оглушенный всеми этими спорами и криками, не знал, в какую сторону поворачиваться, кого слушать… Меценат ему показался самым уравновешенным, самым спокойным. Поэтому он деликатно протискался бочком сквозь заполнивших всю комнату Мотылька и Телохранителя, придвинул к Меценату стул и сел, осведомившись с наружно независимым видом: — Как поживаете? — Благодарю вас, — вежливо отвечал Меценат, пряча в седеющие усы улыбку полных и красных губ. — Скучаю немножко. — А вы бы искусством занялись. Поэзией, что ли? — Хорошо, займусь, — согласился покладистый Меценат. — Завтра же. — Я еще молодой, но очень люблю поэзию. Это как музыка… Правда? — Совершеннейшая правда. — Скажите, это ваша фамилия такая — Меценат? — Фамилия, фамилия, — подскочил Мотылек, протискиваясь между разговаривающими и фамильярно присаживаясь на оттоманку. — Наш хозяин сам родом из римлян. Происходит из знаменитого угасшего рода. В нем умер Нерон, и слава Богу, что умер. А то бы, согласитесь сами, неприятно было попасть в его сад в виде смоляного факела. А теперь это — какое прекрасное угасание! А? И от всей былой роскоши осталась только Кальвия Криспинилла — Magistra libidinium Neronis. — Это… латынь? — простодушно спросил Куколка. — Испанский, но не важно. Скажите, вы не родственник одного очень талантливого поэта — Шелковникова? — Нет… Не знаю… А что он писал? — Ну, как же! У него чудные стихи. Одни мы даже заучили наизусть. Как это?.. В степи — избушка. Кругом — трава. В избе — старушка Скрипит едва!.. Чудесно! Кованый стих. — Позвольте, — расцвел как маковый цвет Куколка. — Да ведь это же мои стихи!.. Откуда вы их знаете? Ведь я их даже не печатал! — Помилуйте! По всему Петербургу в рукописных списках ходят. Неужели это ваши?! Да что вы говорите? Позвольте мне пожать вашу руку!.. Это чудно! Какая простота и какая чисто пушкинская сжатость!.. Кузя, тебе нравится? — Я в форменном восторге, — сказал сверху Кузя, позевывая. — Кисть большого мастера. Ни одного лишнего слова: “В степи — избушка!” Всего три слова, а передо мной рисуется степь, поросшая ковылем и ароматными травами, далекая, бескрайняя… И маленькой точкой на этой беспредельной равнине маячит покосившаяся серая избушка с нахлобученной на самые двери крышей… И Кузя замолчал, погрузившись в задумчивость. На самом деле он был так ленив, что ему не хотелось лишний раз повернуть языком. Впрочем, немного потрудился: поднял голову и подмигнул, предоставляя дальнейшее подвижному Мотыльку. Мотылек сложил свое гуттаперчевое лицо в гармонику и пылко продолжал: — А это: “Кругом — трава!” Трава, и больше ничего. Стоп. Точка. Но я чувствую аромат этой травы, жужжание тысячи насекомых. Посмотрим дальше… “В избе — старушка”. И верно! А где же ей быть? Не скакать же по траве, как козленку. Не такие ее годы. И действительно, поэт тут же веско подкрепляет это соображение: “Скрипит едва”. Кругом пустыня, одинокая старость — какой это, в сущности, ужас! Что ей остается? Скрипеть! Меценат опустил голову и закрыл рукой лицо с целью скрыть предательский смех, а Куколка ясным взором восторженно оглядывал всю компанию и поддакивал: — Да, да!.. Я вижу, вы поняли мой замысел. — Мотылек! — сказал расставшийся окончательно со своей тоской Меценат. — Ты должен устроить эти стихи в какой‑нибудь журнал. — Обязательно устрою. За такие стихи всякая редакция зубами схватится. Новакович отвел Куколку в сторону и спросил шепотом: — Ну, как вам нравится общество, в которое я вас ввел? — Чудесное общество. Они все такие тонкие, понимающие… — Еще не то будет. Вы коньяк пьете? — Да… собственно, не пью… — Ага! Ну, значит, выпьете. Анна Матвеевна! Надеюсь, икорка у вас на льду стояла? — Для тебя еще буду на лед ставить!.. — Анна Матвеевна! Не забывайте, что я знал вашего папу. — Врешь ты все, — проворчала скептически старуха. — Он уж лет тридцать будет, как помер. — Ну, что ж. А мне уже под пятьдесят. Вы не смотрите, что я такой моложавый. Это я в спирту сохранялся. Боже, как быстро жизнь мчится! Как сейчас помню вашего отца… Веселый был старик! Мы с ним часто рыбу удили… — Да неужто ж верно знал отца?! — зацепилась на удочку старуха. — Нешто ты тоже зарайский? — Я‑то? Всю жизнь. Еще, помню, у вашего папы коровка была… серенькая такая… — Бурая. — Во — во. Серовато — бурая. Хорошее молоко давала. Старик часто меня угощал. “Сережа, — говорит, — ты мне первый друг. Жалко, — говорит, — что моя дочка Анюта уже замуж вышла. А то был бы ты мне зятем”. — Скажете тоже! — застыдилась Анна Матвеевна, расстилая на ковре скатерть. У Новаковича была странная натура: он мог так нахально рассказывать о самых невероятных вещах, способен был так просто и самоуверенно лгать, что одним своим тоном мог поколебать недоверие самого скептического слушателя. Почему‑то из всей компании нянька Мецената отдавала предпочтение именно Новаковичу и даже изредка высыпала ему в карман целую сахарницу колотого сахара, который он ел, уверяя всех, что сахар придает крепость костям. Приятелям он рассказывал: — Отчего я такой сильный? Исключительно от сахара. Да еще сырую морковь ем, как заяц. Поэтому медный пятак мне согнуть в трубку ничего не стоит. — Ну, вот тебе пятак — согни его. — Зачем же его портить, — хладнокровно говорил Новакович, опуская пятак в карман, — он мне на трамвай пригодится. — Экий ты, братец. Ну, вот тебе еще пятак — согни. — Вот спасибо. На первый пятак я проеду только туда, а на второй смогу вернуться обратно. И второй пятак находил упокоение вместе с первым в широком кармане студенческих брюк Новаковича. Куколка сидел притихший, широко раскрытыми глазами глядя на приготовления к завтраку, которые никак не вязались с “чопорным аристократическим домом”, как характеризовал квартиру Мецената Новакович. — Почему эта старуха накрывает завтрак на полу? — робко шепнул он Новаковичу. — О, это странная история, — с готовностью объяснил Новакович. — У нее была семья из восьмидесяти двух человек, и все они один за другим умирали, и всех их она видела мертвыми на столе! И поэтому с тех пор стол, по ее понятиям, — святое место, которое не должно оскверняться икрой и коньяком!.. — Как это удивительно! — воскликнул Куколка. — По — моему, вот сюжет для жуткой баллады в стиле Жуковского. — И очень просто! Вы бы записали, чтоб не забыть. — Ей — Богу, запишу. Когда все, кроме забытого Кузи, улеглись на ковер спинами вверх и принялись за коньяк с икрой, Кузя взвыл: — Телохранитель! Сними — или я прыгну вниз и сломаю ногу. — Какие у меня мозги? — Замечательные! Галилей, Коперник, Ньютон и Эдисон — причудливо соединились в твоей черепной коробке. — Не люблю грубой лести. Сиди. Видя, что яства и пития исчезают с поражающей быстротой, Кузя решил помочь себе сам: лег на верхушку шкафа и, открыв его дверцы, принялся сбрасывать огромные тома “Словаря” с верхних полок на пол. Меценат равнодушно поглядывал на такое варварское обращение с его библиотекой, а Новакович и Мотылек тихо хихикали, ерзая животами по ковру. Когда груда сброшенных книг оказалась достаточной, Кузя повис на шкафу и сполз вниз, приветствуемый кощунственными словами Мотылька: — Сошествие Святого Духа на апостолов. Икру ели столовыми ложками из объемистой миски, коньяк пили из чашек, потому что наливание в рюмки отнимало, по словам Новаковича, массу времени. Меценат был щедр, как король, и радушно потчевал Куколку, чуть ли не вмазывая ему в рот полные ложки икры. Подвыпивший Куколка болтал без умолку: — Я раньше не верил в себя, а теперь, с сегодняшнего дня, верю! Я напишу целую книгу и посвящу ее господину Меценату! — Пиши, старик, пиши, — поддакивал Мотылек. — Мы тебя не покинем! Здорово это у тебя вышло о старушке: В лесу старушка Сидит в кадушке, Скрипит избушка… — Позвольте… Вы перепутали… — Неважно! Главное — музыка стиха. — А что, Куколка? — спросил Новакович. — Что, если переложить эти стихи на музыку? Я бы и переложил. — Да разве вы композитор? — Я‑то? Вы оперу “Майская ночь” слышали? — Но ведь это вещь Римского — Корсакова?! — Вот я и говорю — знаете “Майскую ночь” Римского — Корсакова? Так я могу написать в десять раз лучше! — А вы в шахматы играете? — осведомился Кузя. — Очень плохо. — То‑то и оно. Я вам могу дать вперед коня и пешку. — Неужели вы так хорошо играете? — Замечательно! — скромно заявил Кузя. — Он может играть с вами партию не только не глядя на доску, но даже не спрашивая, какой ход вы сделали. — Да как же это так? — изумился Куколка. — Догадывается. О, это прехитрая бестия. Мотылек нашел нужным сказать и свое слово: — Читали мои стихи? — А вы тоже… поэт? — Гм… конечно, не такой, как вы, однако половина моих стихов попала во все гимназические хрестоматии. Один Меценат молчал, но видно было, что он искренне наслаждался беседой, изредка расширяя ноздри, будто вдыхая аромат невероятного простодушия, наивности и доверчивости Куколки. После ухи Меценат поднял чашку за здоровье своего юного гостя и попросил Мотылька: — Сыграй нам Шопена. Желание Мецената всегда для всех было законом, Мотылек вскочил, сел за рояль и запел очень приятным голосом: В степи стоит себе избушка, Кругом трава, трава, трава… Живет себе в избе старушка. И хоть скрипит себе едва, Но, в руки взяв вина стакан, Танцует все канкан, канкан… — У меня немножко не так… — попытался нерешительно протестовать Куколка. — Я знаю, но по музыке нельзя иначе. Развеселившийся Меценат велел подать шампанского, и все с бокалами в руках спели застольную песню все о той же безропотной старушке. Ушел Куколка, очарованный обществом, крепко потрясая всем руки и обещая, что он “никогда, никогда не забудет этого чудного дня и что он, если позволят, будет приходить часто — часто”… Когда амфитрион и его веселые клевреты остались одни, Новакович стал посреди комнаты, засунул руки в карманы и вызывающе сказал: — Ну??!! — Этот человек действительно стоит 25 рублей, — тоном специалиста определил Меценат. — Его нужно прикормить здесь. — Хотите, я для смеху напечатаю его стихи в журнале? — предложил Мотылек. — Надо сделать больше, — подхватил Кузя. — Мы должны сделать из него знаменитость. Я завтра дам в свою газету о нем заметку. — Одну? Нужно дать ряд заметок. А потом мы устроим вечер его произведений! Таким образом — однажды в сумерки была организована эта противоестественная издевательская кампания, направленная против святой простоты доверчивого, наивного, глуповатого юноши… Глава IV ВООБЩЕ О МЕЦЕНАТЕ Странный господин этот Меценат. По существу, неплохой человек, он с ранней юности был заедаем скукой, и эта болезнь вела его жизнь по самым причудливым, прихотливым путям. Богатство избавляло его от прозы добывания средств к существованию, и поэтому неистощимый запас дремавшей в нем энергии и пылкой фантазии он направлял в самые неожиданные стороны. Много путешествовал, но без толку. Приехав в любую страну, он не знакомился с ней, как все другие путешественники, не осматривал музеев и достопримечательностей, а, осев где‑нибудь в трущобном кабачке, заводил знакомства с рыбаками, матросами, дружился с этим полуоборванным людом и, угостив шумную компанию, потом с наслаждением созерцал их бурные споры, ссоры и потасовки. Горячо любил всякую живую жизнь, но как‑то так случалось, что искал он ее не там, где нужно. Писал очень недурные рассказы, но не печатал их. Прекрасно импровизировал на рояле, но тут же забывал свои творения. Временами целые дни валялся на диване с “Историей французской революции” или “Похождениями Рокамболя” в вялых руках, а потом вдруг на него нападала дикая энергия, и он носился с компанией своих приспешников из подозрительных трактиров в первоклассные рестораны и обратно, шумя, втягивая в свою орбиту массу постороннего народа, инсценируя ссоры, столкновения и разрешая их гомерическим пьянством. И потом после двух — трех таких бурных дней снова тихо опускался на дно, как безгласный труп утопленника… Он был женат, и это, пожалуй, можно назвать самой большой нелепостью его жизни… Зачем он женился? Ответ можно было найти один: Меценат пылко, истерически любил всякую красоту — в красках ли, в звуке, в шелесте спелой ржи или в текучей изменчивости подвижного лица прекрасной женщины. Поэтому встреча с Верой Антоновной и решила его бестолковую судьбу. Она была прекрасна — высокая пышная брюнетка с мраморным телом и глазами, как две звезды, освещавшими матово — бледное лицо. Такой соблазнительной ножки и трепетных гибких рук Меценат не встречал за всю свою жизнь, и поэтому он решил вопрос просто: — Или эта женщина будет моей, или я умру. Из того, что он не умер, ясно для читателя решение этой дилеммы в его пользу. Эта роскошная красавица была невероятно ленива, ум ее и тело были всегда в дремлющем состоянии; поэтому, когда Меценат впервые ее поцеловал, она, полуразбуженная, недоумевающе осведомилась: — Чего это вы там возитесь около моего лица? Такой вопрос еще больше привел его в восхищение: — О, прекрасная мраморная статуя! Это я вас поцеловал. — Здравствуйте! Была охота. Неужели это вам доставляет удовольствие? — Слушайте, — пылко сказал Меценат. — Мне бы очень хотелось, чтобы вы вышли за меня замуж! Я вижу, вы любите спокойную малоподвижную жизнь — я дам вам ее! Я настолько богат, что могу окружить вас чисто восточной роскошью, полной неги, лени и наслаждений! — А? — переспросила она музыкальным, но сонным голосом. — Простите, я не расслышала. И добавила с очаровательной простотой: — Я, кажется, задремала… Повторите, что вы сказали. Меценат повторил, разукрасив свое предложение пышными цветами своей дикой исступленной фантазии. — Жениться на мне хотите, что ли? — кратко сформулировала она поток его красноречия. — Да, да, божественная статуя Киприды!.. — А вы не будете меня… тормошить?.. — О нет. После медового месяца — полная свобода. — Слушайте… только, по — моему, женитьба — это такая возня… Портнихи, какие‑то документы, обручение. Вы человек очень приятный, но… нельзя ли без этого? — Без… чего? — Без того, чтобы меня тормошили. — Вот что… У вас завтра найдется полчаса свободного времени? — Увы, я уж чувствую, что это будут “несвободные полчаса времени”. Чем вы хотите меня занять? — Я все устрою раньше. Ваше дело только — заехать в церковь обвенчаться. — Неужели это можно так просто? — поглядела она на него, приятно удивленная. — Да, да — только полчаса. А потом мы с вами поедем путешествовать. — Только поедем куда‑нибудь подальше. Хорошо? В вагоне экспресса так удобно. А вылезешь — бррр… Носильщики, суета, толпа на вокзале… В отеле нужно устраиваться… Что вы так на меня смотрите? Послушайте! Неужели я вам нравлюсь такая? — Больше, чем когда‑либо! Да ведь это клад — спящая красавица! По крайней мере, лень помешает вам говорить и делать глупости… — А? Что вы говорите? Он пылко целовал ее, а она, сложив классически изваянные руки на прекрасных коленях, погрузилась в сладкую дремоту… После свадьбы Меценат сделал все по желанию Веры Антоновны: полтора месяца они носились в экспрессах по всей Европе — он пылкий влюбленный, она в состоянии сладкой неподвижности и полудремоты… Никогда еще в мире не было большего контраста между бешено мчавшимся экспрессом и этим роскошным неподвижным телом, безмятежно покоящимся в его железных недрах. Через полтора месяца эта удивительная пара вернулась, и Меценат любовно устроил жену на отдельной квартире, потому что, как объяснила она, “так меньше беспокойства”. Жили они дружно, потому что Меценат, насытившись первым пылом страсти, не докучал ей своими посещениями, снова погрузившись в мир Мотыльков, Телохранителей и пикников с ухой на дорогом персидском ковре в своей дикой гостиной… Перебесился, благосклонно объясняла нянька, преклонявшаяся перед Меценатом. Глава V О КЛЕВРЕТАХ МЕЦЕНАТА Эту странную коллекцию “развратных молодых людей, впоследствии разбойников” — как называл своих клевретов Меценат, пользуясь ремаркой Шиллера, — он составлял постепенно… Первым к нему пристал Кузя. Однажды Меценат сидел в задней комнате темного кафе, играя с незнакомым унылым старцем в шахматы. Кузя, ленивый репортер одной плохо читаемой газеты, сидел тут же и, хлопая отяжелевшими веками, следил за игрой… После одного из ходов унылого старика Кузя посоветовал: — Возьмите у него коня. — Что вы, милый мой! Да ведь тогда он делает королю и королеве “вилку” и забирает королеву. — Ах, да!.. — сконфуженно сказал Кузя. Через два — три хода Кузя снова дал преглупый совет: — Двиньте этой пешкой, двиньте! — Да ведь тогда король открывается. — Ах, да!.. — То‑то вот “ах, да”! — добродушно сказал Меценат, делая старичку мат. — Гнилой вы игрок, я вижу. Хотите, сыграем, я вам дам вперед королеву. — Не знаю уж, как и быть… — нерешительно пробормотал Кузя. — Уж больно я плохо играю. По рублику разве одну партию. Сыграли. Кузя выиграл с большим трудом и усилиями. Сыграли вторую партию. Эту Кузя выиграл легче. — Нет, королеву вперед мне трудно, — признался Меценат. — Хотите коня? — Давайте коня, — после некоторого колебания согласился Кузя и… выиграл и эту партию. — Желаете ли на квит без форы? — предложил Меценат, совершенно обескураженный таким странным случаем. — Желаю, — коротко согласился Кузя и… выиграл. На седьмой партии уже Кузя давал Меценату вперед коня — и к концу игры толстый бумажник Мецената значительно похудел. — А вы ловкий парень, — рассмеялся Меценат, кончая игру. — Да, я ловкий, — согласился Кузя. — А вам наука: не играйте так азартно с незнакомыми. — Ну теперь, я надеюсь, мы не будем незнакомы, — любезно сказал восхищенный его цинизмом Меценат. — Пойдем, я угощу вас ужином. — Нет, лучше я угощу. Я совершенно вас обыграл. — О, у меня дома еще много денег. И, увидев, как Кузя, не вынимая правой руки из кармана, пытался одной левой зажечь спичку о коробку, лежавшую на столе, воскликнул с неподдельным восторгом: — Послушайте! Вы почти так же ленивы, как моя жена. — Шахматный ум, — лаконически пояснил Кузя. — В обычной жизни дремлет. — Вы шахматами только и живете? — Нет, я репортер в “Голосе Утра”. Если вас кто‑нибудь ночью ограбит — позвоните ко мне. Я опишу это так, что сам преступник будет плакать, как дитя. После ужина Меценат затащил Кузю к себе, и до утра за рюмками шартреза оба с приятностью проспорили об Эдгаре По, о лучших способах обнаруживать преступления и о красоте донских казачек. Оба были энциклопедисты. Встреча с Новаковичем произошла при более трагических обстоятельствах. В 3 часа ночи в трактире “Иордань” — месте, наименее всего подходившем по своему характеру к этому кроткому библейскому наименованию, — карманный вор Гриша с пылом объяснял заинтересованному Меценату сложные приемы своего ремесла, демонстрируя способ ощупывания “пассажира”, расстегивания пуговиц и извлечения бумажника. Меценат не брезговал и таким обществом, потому что, как сказано было выше, любил “живую жизнь во всех ее проявлениях”, а карманный вор Гриша был яркой личностью и специалистом в своей опасной профессии. Поэтому Меценат забавлялся новинкой, как дитя, и, когда Гриша, показывая некоторые позиции правой и левой руки, ловко вытащил Меценатовы золотые часы уже не с целью демонстрации, а с корыстолюбивыми намерениями, Меценат тут же, повторяя Гришины пассы, незаметно извлек из Гришиного галстука бриллиантовую булавку, после чего оба, хохоча, как дети, вернули друг другу вещи по принадлежности. — А вы тоже ловкий, — отпустил Гриша галантный комплимент. — Вам бы подучиться, могли бы с нами вместе работать. Тут же он, окликнутый товарищем, отошел на минуту от польщенного Мецената, а к Меценату приблизился кроткий, елейного вида мужчина с ласковыми глазами и предложил: — Не хотите ли перекинуться в картишки? Тут, в задней комнате. Пойдем, господин, много выиграть можете, ежели повезет. “Шулер, — мелькнуло в голове Мецената, — любопытно с ним сразиться…” — Ну что ж, пойдем, — благодушно согласился он вслух. И уже собрался идти, как к столу приблизился огромный плечистый студент в узкой порыжевшей тужурке — мирно уплетавший до этого объемистое блюдо сосисок с пивом за соседним столом, — приблизился и сказал спокойно, но увесисто: — Нет, вы с ним не пойдете играть в карты. — Почему? — с любопытством осведомился Меценат. — Потому что… — Послушайте, молодой человек… — кротко сказал елейный игрок. — Вы лучше бы не мешались не в свое дело, а? — А ты, голубчик, лучше отойди, — не менее кротко посоветовал атлетический студент. У “голубчика” лицо мгновенно изменилось, елейность слетела, как шелуха, и бешеный волк с горящими, как угли, глазами ощерился и защелкал зубами. — Ну, ну, брось, — спокойно, но серьезно сказал студент. — Отойди. А! Чер — р — рт! Последующее произошло так быстро, что Меценат не успел бы сосчитать до трех: елейный человек сделал неуловимое движение рукой, и в ней вдруг сверкнул, будто бы схваченный в воздухе, короткий финский нож. Он так и застыл на весу, потому что студент, сделав не менее неуловимое движение, уже держал руку “игрока” с ножом немного повыше локтя. Студент стоял очень спокойно, а “игрок” вдруг побледнел, и рука его задрожала мелкой дрожью… — Видишь, чудак… я ж предупреждал. — Как вы думаете, — спросил студент, глядя на Мецената открытым ясным взглядом, — сломать ему руку или просто выкинуть его? — Неужели можно сломать? — заинтересовался Меценат, более, впрочем, академически, как любитель спорта. — О, пустяки. Один резкий поворот наружу и… Нож со звоном выпал из посиневшей руки “игрока”. — Отпустите, — угрюмо сказал он, корчась от боли. — Я уйду. — Иди, милый, иди с Богом. Нечего тебе тут делать. Пойди займись чем‑нибудь другим. Когда они остались одни, Меценат спросил: — Кто это такой? — О, страшная скотина. Тот первый, с которым вы сидели давеча, очень приличный малый. Обыкновенный вор. В крайнем случае, лишились бы бумажника — и все, а этот… и табаком глаза засыплет, и ножичком ткнет при удобном случае, не задумываясь. А мы еще не знакомы: студент Новакович. Вернувшийся Гриша, узнав, в чем дело, в полной мере подтвердил слова Новаковича: — У нас его тоже не любят… Мы на “мокрое дело” никак не пойдем, а ему это — все равно как “Отче наш” прочитать. Чуть что — сейчас за “перо”{17}, нехороший человек, наши его избегают… Разрешите пощупать ваши мускулы? — вежливо отнесся он к Новаковичу. — Сделайте одолжение. Вишь ты, они у меня какие. Это от сахару, да еще моркови ел я много. Тут же он самым простым убежденным голосом рассказал новым знакомым такую невероятную, неправдоподобную историю, что и Меценат, и Гриша до упаду смеялись. С этого дня Новакович сделался неизменным спутником, а иногда и телохранителем Мецената во всех авантюрах благодушного скучающего богача. Позднее всех прилетел на Меценатов огонек беззаботный поэт Паша Круглянский, прозванный Мотыльком, потому что первое время, являясь в компанию даже в десять утра, он неизменно говорил извиняющимся тоном: — А я к вам на огонек зашел. Впервые обнаружил его Меценат у витрины большого книжного магазина. Мотылек стоял, собирая свое морщинистое лицо в чудовищные складки и снова распуская их, и вполголоса ругался: — Ослы! Подлецы! Скоты несуразные. Черти. — Кто это “ослы”? — ввязался Меценат в его телеграфический монолог. — Издатели, — доверчиво пояснил Мотылек. — Что они выпускают? Что печатают? Разве это стихи? — А вы, собственно, какие стихи предпочитаете? — Свои. Вот послушайте… И, прислонившись спиной к витрине, Мотылек принялся с пафосом декламировать какую‑то элегическую балладу. — Правда, хорошо? — Очень. Кстати, хотите привести в порядок мою библиотеку? — А у вас большая? — Тысячи три томов. — Пойдем! — решительно сказал Мотылек, хватая Мецената за руку. — Да не сейчас, чудак. Это успеется. Сейчас время завтрака. — Пойдем завтракать! — не менее бурно ухватился за эту мысль, а равно и за руку Мецената Мотылек. — Только вот что… Он выпустил Меценатову руку, вынул тощее портмоне и принялся задумчиво пересчитывать серебряную мелочь. — Гм! Хватит ли на двоих, а? — С моими хватит, — успокоил его Меценат. — В общем, у нас с вами тысячи полторы наберется. — И повлек оглушенного Мотылька за собой. С тех пор так и повелось, что за всех расплачивался Меценат. Нельзя сказать, чтобы клевреты были корыстолюбивы, но все они рассуждали вполне справедливо, что, если бы им вздумалось тянуться в расходах за Меценатом, каждый из них лопнул бы через два дня, а расстаться из‑за этих пустяков с Меценатом никому и в голову не приходило — очень уж они привязались к Меценату, более того, полюбили Мецената. Впрочем, Меценат, субсидируя их наличными, хорошо знал, что часть денег попадала к их посторонним приятелям, еще более нищим, чем они, и поэтому ничто не нарушало его благодушного равновесия. — Справедливое распределение между населением благ земных, — говорил он иногда, посмеиваясь. Несмотря на всякие шуточки и подтрунивания, эта банда очень уважала Мецената, и все по молчаливому уговору обращались к нему на “вы”, в то время как Меценат ласково, бесцеремонно всех называл на “ты”. Между собой “клевреты Мецената”, как они сами себя величали, жили дружно, только Новакович изводил Кузю, играя с ним, как огромный дог со щенком, да Кузя иногда любил “топить Мотылька”, что выражалось в следующем: декламирует Мотылек перед всем обществом свои новые стихи или рассказы. Кончит — и несколько секунд перед аплодисментами царит восхищенное молчание. — Н — да — с, н — да — с, н — да — с, — скучающе говорит Кузя. — Хороший рассказец, очень славный. Только я его уже читал у другого писателя раньше. — У кого ты читал?.. — полусмущенно, полусердито допрашивает Мотылек. — У этого, как его… забыл фамилию. И фабула та же, и даже выражения одинаковые. — Нет, так нельзя, — стонет возмущенный Мотылек. — Ты обязан указать, где ты читал!! — Да это не важно. Чего ты волнуешься. Я где‑то в немецком журнале читал… — Да ведь ты не знаешь немецкого языка! — А ты знаешь? — Я‑то знаю. — Ну вот, значит, ты и “воспользовался”. А мне переводил один знакомый. Ну, прямо‑таки у тебя слово в слово, что и там. Знакомого Семен Семенычем зовут, — заканчивал Кузя, заимствуя этот прием “достоверности” у Новаковича. Мотылька такая неуловимая туманная клевета расстраивала почти до слез. В самом деле — пойди проверь: “Твердо знаю, что читал то же самое в немецком журнале, а в каком — не помню”. Однако в глубине души тот же Кузя признавал большой литературный талант Мотылька, и они часто с Меценатом в интимной беседе горевали, что их столь одаренный приятель не может добиться известности. Вот каковы были люди, организовавшие шутку в “титанических размерах”, по словам одного из них, избрав целью этой шутки глуповатого, наивного, как дитя, но самоуверенного в своем простодушии юношу… Глава VI МЕЦЕНАТ И ЕГО КЛЕВРЕТЫ ПРОДОЛЖАЮТ РАЗВЛЕКАТЬСЯ Несколько дней спустя после первого появления Куколки можно было наблюдать в знаменитой квартире Мецената мирную семейную картину: сам Меценат, облаченный в белый халат, прилежно возился около станка, на котором возвышалась груда сырой глины, и под его проворными гибкими пальцами эта груда принимала постепенно полное подобие сидящего тут же в гордой позе Мотылька. В другом углу обнаженный до пояса могучий Новакович тренировался гантелями, широко разбрасывая свои страшные, опутанные, как веревками, мускулами руки, ритмично сгибаясь то в одну, то в другую сторону… — Телохранитель! — воззвал Меценат, округляя большим пальцем лоб глиняного Мотылька. — У меня руки в глине, а как назло щека зачесалась. Почеши, голубчик. — Которая? — деловито приблизился к нему Телохранитель. — Эта, что ли? Он почесал Меценатову щеку и, склонив голову на сторону, уперев руки в бока, принялся разглядывать произведение Мецената. — Морщин маловато, — критически заметил он. — Еще бы десяточек подсыпать. — Довольно, довольно! — испуганно закричал Мотылек. — Ты рад из меня старика сделать! — Ну какой же ты старик! У тебя только кожа на лице плохо натянута. Ты бы сходил к обойщику перетянуть. — Отстань, черт. — Мотылек! — А? — Сколько парикмахер берет с тебя за бритье? — Что значит — сколько? Обыкновенную плату: 15 копеек. — Да ведь работы‑то ему какая уйма! Сначала должен выкосить все бугорки и пригорки, потом, перекрестившись, спуститься в мрачные ущелья твоих морщин и там, внизу, во тьме, спотыкаясь, почти ощупью бедняга должен выкорчевать все пеньки и корни. — Ну, поехал. Глупо. — Был у меня, братцы, приятель, — начал, сев верхом на стул, Новакович одну из своих идиотских историй, которые он всегда рассказывал с видом полной достоверности. — И у этого приятеля, можете представить, совершенно не росли усы. А дело его молодое — очень ему хотелось каких‑нибудь усишек. И придумал он вещь неглупую: выдрал с затылка сотни две волосков вместе с луковицами, потом сел у зеркала, вооружился увеличительным стеклом, иголкой и — пошла работа! Иголкой ткнет в верхнюю губу и сейчас же туда волос с луковицей ткнет и луковицу в дырочку посадит. Прямо будто виноградные черенки сажал. — Врешь ты все, Телохранитель. — Не такой я человек, чтобы врать, — эта история потом наделала в сферах много шуму. Посадил он, стал каждое утро водичкой поливать. И что ж вы думаете — ведь принялась растительность! Но только ужас был в том, что растительность эта, новенькая‑то, не лежала на губе, как у других, под углом в 45 градусов, а торчала перпендикулярно, потому что он луковицы торчмя вгонял. Очень терзался бедняга. Меценат, выслушав эту историю, рассмеялся, а Мотылек возмущенно воскликнул: — Телохранитель! Всякому вранью есть границы. — Ты думаешь, я вру? А если я тебе назову фамилию этого человека — Седлаков Петр Егорыч, — тоже, значит, вру? Он жил на Кирочной, а теперь переехал не знаю куда. Можешь сходить к нему. Эта история подробно описана в одном немецком жур… А! Кузя! Откуда Бог несет? Кузя влетел, бодро помахивая пачкой свежих газет. — Вот, друзья, какова сила печати! Не только Куколку — берусь Анну Матвеевну всероссийской знаменитостью сделать. — А что? — Вот! Заметка первая — в “Столичном Утре”. “На днях в роскошном особняке известного Мецената и покровителя искусств (это я вам так польстил, Меценат) в присутствии избранной литературно — артистической публики (Мотылек, цени, это я о тебе так!) впервые выступил молодой, но уже известный в литературных кругах поэт В. Шелковников. Он прочитал ряд своих избранных произведений, произведших на собравшихся неизгладимое впечатление…” Одобрительный смех встретил эту заметку. — Это не все, господа! Вот литературная хроника “Новостей Дня”: “В литературных кругах много толков вызывает появление на нашем скудном небосклоне новой звезды — поэта Шелковникова. По мощности, силе и скульптурной лепке стиха произведения его, по мнению знатоков, оставляют далеко позади себя таких мастеров слова, как Мей и Майков. В скором времени выходит первая книга стихов талантливого поэта”. — Ай да старушка в избушке верхом на пушке! — воскликнул Мотылек, злорадно приплясывая. — Смеху теперь будет на весь Петербург. — И наконец, последняя заметка, — самодовольно улыбаясь, сказал Кузя. — “Нам сообщают, что Академией наук возбужден вопрос о награждении Пушкинской премией молодого поэта В. Шелковникова, произведения которого наделали столько шума”. Все!! — Кузя! Да как же редакторы могли напечатать такую галиматью? — Э, что такое редакторы, — цинично рассмеялся Кузя. — Они по горло сидят в большой политике, и их сухому сердцу позиция Англии в китайском вопросе гораздо милее и ближе, чем интересы родного искусства… Признаться, в своей газетке я заметочку сам подсунул, в чужих — приятелей из репортеров подговорил… Сейчас у “Давыдки” стон стоит от хохота. Там уже балладу сложили насчет скрипучей старушки, признаться, очень неприличную. — Интересно бы сейчас увидеть Куколку… Вот, поди, именинником ходит! — А ведь он, ребята, по своей глупости все это всерьез примет! — Портрет свой у Дациаро выставит! — Фабриканты выпустят папиросы “Куколка”! Громкий смех веселой компании заглушил робкий стук в дверь. Только чуткий Меценат расслышал. — Стучат, что ли? Кто там? Входите! Вошел он… Куколка. Элегантный, дышащий свежестью молодости. Оглядел всю компанию своими мягкими лучистыми глазами и кротко улыбнулся. — Я вам помешал, господа? Вы почему‑то очень громко смеялись? — Это я о своем отце рассказывал, — нашелся Телохранитель, — понимаете, он был до того высок ростом, что, когда ему приходилось высморкаться в платок, он на колени становился. — Как странно, — удивился Куколка. — Зачем же это он так? — А вот спросите! Глеб Иваныч его звали. Куколка помедлил немного, потом глаза его засияли небесным светом, и он тихо сказал: — Господа… я, может быть, глуп и неловок, я сам сознаю это… И ненаходчив тоже. Но я сейчас пришел сказать вам, что… таких людей, как вы, я встречаю первый раз в своей жизни!!! Это горячее восклицание Куколки было так двусмысленно, что все опасливо переглянулись. — Неужели сорвалось? — испуганно пробормотал Мотылек на ухо Меценату. — Неужели догадался? — Куколка, — сухо сказал Кузя. — Мы не понимаем, что вы хотите сказать этими словами? Мы такие горячие почитатели вашего чудного таланта… — Я знаю, знаю! — в экстазе воскликнул Куколка. — Вот поэтому‑то я и говорю, что людей, подобных вам, я встречаю впервые в жизни! До встречи и знакомства с вами все другие, даже друзья мои, — только бессмысленно трещали мне в уши, говорили мне хорошие слова, а вы не только обласкали меня, но и сделали для совершенно неизвестного вам человека то, чего не сделал бы и отец родной! Вы мне дали крылья, и я, до сих пор скромно ползавший, как червяк, по пыльной земле, теперь чувствую себя таким сильным, таким… мощным, что кажется мне — несколько взмахов этими сильными новыми крыльями, и я взлечу к самим небесам!! — Куколка, не улетайте от нас, — сентиментально попросил Новакович. — О нет! Вы для меня теперь самые родные, и я вас никогда не покину!! Я должен быть около вас, вдыхать, впитывать тот благородный аромат чистой поэзии, который вас окружает и который я буду вдыхать одной грудью с вами. До встречи с вами я был мелок и вял — теперь я будто окреп и вырос! Друзья! Я, конечно, знаю, что в ваших газетных заметках обо мне много дружеского преувеличения, многого я еще не заслужил… Но, друзья! Я сделаю все, чтобы оправдать эти ваши даже преувеличенные надежды на меня! Теперь у меня появился смысл и цель работы, и я клянусь вам, что наступит время, когда вы сами будете гордиться мной, и скажете вы тогда: “Да, это мы поддержали первые робкие шаги Куколки, и это благодаря нам он сделался тем человеком, который и свою долю внес в благородный улей русского искусства…” И когда румяный Феб взметнет свою золотую колесницу к солнцу… — Коньяк‑то… дома будете хлестать али куда пойдете? — деловито спросила Анна Матвеевна, незаметно вошедшая во время пылкого монолога Куколки. — Ежели дома, то я послала бы за коньяком… Что было старого запаса — как губки высосали! — Кальвия Криспинилла! — завопил Мотылек. — Как вы можете говорить о пошлом земном коньяке, когда мы пили сейчас божественный напиток, изливающийся из уст Куколки!.. — Анна Матвеевна! — высокопарно сказал Новакович. — Вы вошли в ту самую минуту, когда, может быть, в мире в муках рождался истинный, Божьей милостью поэт!.. И прозаично докончил шепотом: — Нет ли у вас сахарцу, многоуважаемая? Я бы пожевал сладенького. — Бестолковый вы народ, как погляжу я на вас, — проворчала Анна Матвеевна, доставая из кармана горсть сахару и суя в руку Новаковича. — А ты чего, сударь, с ними разговариваешь? Погубят они тебя. Плюнул бы на них да пошел бы прочь, в хорошую чистую компанию. — Имею честь кланяться, — ласково приветствовал ее Куколка. — Как ваше здоровье, дорогая Анна Матвеевна? — Здравствуй, здравствуй, голубчик! — благосклонно кивнула ему головой нянька. — Какое там наше старушечье здоровье. С ногами что‑то нехорошо. Не то ревматизм, не то что другое. — Муравьиным спиртом советую натереть, — авторитетно посоветовал Куколка. — Как приятно видеть, — тонко усмехаясь, сказал Меценат, — сочетание в одном лице Эскулапа с Аполлоном. Куколка, будем пить коньяк? — Я… собственно, не пью… — Но выпьете. Выпьем за появление на свет нового поэта, большой успех которого я провижу духовными очами! — О, как вы все добры ко мне! — чуть не со слезами воскликнул Куколка, поворачиваясь во все стороны. — О, какая сладкая вещь — дружба! — То‑то и оно! Кальвия Криспинилловна — распорядитесь. — Какая я тебе Кальвия, — огрызнулась старуха. — И что это за человек? В морщинах весь, а ругается. — Да морщины‑то, может, и породили во мне скепсис, мамаша. Будь я такой красавчик, как Куколка… О — о! Тогда бы я покорил весь мир. Глава