Потом она начинает вытирать пыль на письменном столе и ставит на место пузырек с гуммиарабиком. Ага, опять понадобился клей… Она достает из среднего ящика стола альбом и радуется урожаю плюсовых заметок за полмесяца: целых шесть заметок. Она так и думала, что заметка под заголовком «Поправка археолога» будет особо отмечена. Еще бы! Степан раскопал старичка археолога, который указал направление генуэзского водопровода от источников к Черной бухте. В этом направлении и надо тянуть водопроводную магистраль к поселку на берегу Черной бухты: лучшего направления не найти… Ну, а что, кстати, делается в правом ящике стола? Там все по-прежнему: толстая папка с рукописью повести вот уже сколько времени не пополнилась ни одной новой страничкой. Ему некогда, ему так некогда — жизнь и газета поглотили его, забрали безраздельно… Нет… что это? Несколько обрывков бумаги с короткими записями, заготовки, как называл их Степан. Она читает, с трудом разбирая кое-как набросанные слова: «Наумов сказал: «Наш социалистический мир всегда будет строгим, взыскательным миром. В этот мир войдут лишь люди кристальной честности или, на худой конец, идущие к совершенству ума и сердца через свои несовершенства». Раисе Павловне нравится эта мысль и особенно нравится то, что Степан снова стал готовить материалы для повести. Ах, если бы он написал ее — повесть о грядущих годах, о горячей борьбе и о благородных думах своего сверстника…
На столе лежат три книги из библиотечки Степана и записочка: «Мамуся, отдай эти книги Мишуку. Он сегодня зайдет». Да, конечно, зайдет — большой, неповоротливый и суровый Мишук. Она заставит его посидеть с нею, схитрит, что она очень проголодалась, заставит поесть и исподволь расспросит о Степане, главным образом о том, как относятся к нему в редакции. Впрочем, Мишук так несловоохотлив. Он быстро привык к Раисе Павловне, но не может привыкнуть к комнате, к обычным вещам, — он, человек, живущий под яликами. А когда к Раисе Павловне приходит Маруся, славный, суровый увалень Мишук каменеет, совсем лишается дара речи и старается уйти поскорее.
Женщины остаются вдвоем. Раиса Павловна вышивает или читает, иногда читает ей вслух Маруся и учится правильно произносить слова — такое трудное искусство для девушки, выросшей в порту. Маруся тоже пристрастилась к рукоделию и вышивает рубашку. Для кого? Конечно, для нареченного, для Виктора — так это и понимала Раиса Павловна, помогая ей выбрать рисунок и цвет ниток. Девушка вышивает крестиком по мелкой канве прекрасные цветы, радуясь тому, что они такие пышные, яркие. «Ну, твой Виктор будет просто франтом, — говорит Раиса Павловна. — Что это он не заходит к нам?..» Она односложно отвечает: «Гуляет, гицель». Гицелями на юге зовут ловцов собак и вообще босяков — многообещающая характеристика для жениха, ничего не скажешь. Иногда Раиса Павловна засыпает в кресле и, разбуженная сильными, внезапными болями, сдерживая стон, притворяется спящей, чтобы не испугать Марусю. Тихо, очень тихо в доме на Северной улице, и в этой тишине две женщины — уходящая из жизни и стоящая на пороге таинственного грядущего — думают об одном и том же человеке: одна с гордостью за его успехи и с надеждой, что он добьется большого счастья; другая, не надеясь ни на что, но по временам замирая от сумасшедшей мысли, что эти вышитые цветы лягут на его грудь, охватят его шею. Зачем бы еще стала она вышивать рубашку?.. И хорошо то, что вышивать ее можно долго-долго, мечтая о счастье в каком-то очень отдаленном будущем и не торопя его. Но ведь цветы уже расцвели…
Неожиданно, как приходят те, кого долго ждут, приходит Степан. Почти всегда он застает мать одну, так как возвращается с работы поздно, еще не остывший от редакционной горячки, с пачкой газет под мышкой, с чернильными пятнами на пальцах и удивительно, замечательно голодный. Ужиная, он охотно отвечает на вопросы матери. О чем? О работе, об отношениях с Наумовым и с сотрудниками «Маяка», о законах и тонкостях любимой журналистской работы, честной работы, так как гаденькие советы Сальского — это чепуха, гниль, если журналист чувствует себя советским журналистом и умеет постоять за свою газету.
— Кажется, ты работаешь слишком много, — однажды сказала Раиса Павловна. — Так можно переработаться, устать.
— Вот чего я не боюсь! — усмехнулся он. — Не бойся и ты. Интересная работа не утомляет, не надоедает, мама.
Маленькая комсомольская ячейка типографии нашла для Степана нагрузку по его вкусу — познакомить с начатками газетного дела учеников типографии. Хватило времени и для этого. Два раза в неделю вечером Степан собирал свой маленький кружок, передавал двум юнцам и двум девушкам то, чему научился сам, что вошло в его опыт, импровизировал поэмы о силе журналистики, о красоте журналистского труда. Одна из учениц, волоокая и пышно развившаяся караимка, влюбилась в него, не встретила взаимности и вскружила голову одному из учеников. Они отлынивали от занятий вместе. Другой юнец увлекся изучением эсперанто и добивался поступления на флот. В утешение Степану осталась лишь дочурка метранпажа Ореста Комарова, беловолосая и остроглазая девчурка Бэлла, которую все называли Белочкой. Она взялась за дело серьезно, по заданиям Степана собирала информацию тут и там, писала крохотные заметки, выслушивала длиннейшую критику из уст своего обожаемого учителя, переписывала заметки раз, другой, третий… И вдруг принесла Степану уже набранную своими руками и оттиснутую на чудесной бумаге зарисовку о том, как рабочие-коммунальники по своей инициативе бесплатно удлиняют водопроводную линию для большого детского дома на Слободке. Степан выправил зарисовку, добился от Пальмина согласия поставить в текущий номер и поднялся в типографию. Метранпаж Орест, белоголовый и рыжеусый, известный как яростный ругатель, молча выбросил из полосы три заметки Степана и заверстал на освободившемся месте зарисовку своей дочери, прочитал подпись «Б. Комарова» и заорал на весь наборный зал:
— Белка, курицына дочь, ты какой перенос сделала в своей паршивой заметке? А? Не знаешь, что это слово на заборах пишут, да, не знаешь? — Он вынул из набора несколько строк и приказал Бэлле, сгоравшей от стыда, красной, как кумач: — Перебери, дура! Наборщик должен знать все слова… — Он проводил взглядом Бэллу, тем же взглядом погасил смех наборщиков и, глядя на зарисовку своей дочери, тихо спросил у Степана: — Выйдет из Белки толк, как думаешь? Сама написала, а… Ты ее учи построже… — И заорал на Степана яростно, но с повлажневшими глазами: — Чего у реала торчишь? Ишь зритель!
Но уж что не получилось, то не получилось. Степану не удалось по-настоящему втянуть Мишука в рабкоровскую работу, крепко привязать его к редакции. «Ты видишь, я же тебе говорил, что это чугунная тумба!» — возликовал Одуванчик, когда Степан признался в своей неудаче. В редакции Мишук появлялся редко — как говорится, раз в год по обещанию, молча, но явно неодобрительно выслушивал задания Степана или Пальмина и в большинстве случаев не выполнял их.
— Но вы говорите, что он много читает, — сказал Наумов в ответ на сетования Степана. — А вы представляете, какой это труд для человека, лишь вчера овладевшего грамотой, читать книги! Что Мишук читает? — Выслушав ответ Степана, он призадумался. — Хорошие и трудные книги, Киреев… Пускай читает.
Все же Степан в свободную минуту потребовал у Мишука отчета.
— Какая книга тебе больше понравилась и почему? — спросил он.
— Никакая! — коротко и грубо ответил Мишук. — Надавал ты мне черт те чего.
— «Подлиповцы» тебе не понравились! «Мать» не понравилась! — возмутился Степан. — Ну и читай дребедень княгини Бебутовой про великосветскую мразь!.. Читай… пролетарий!
— Не могу я про подлиповцев читать, — тихо произнес Мишук. — Читаю, а сам… Пошел бы на улицу, шарахнул бы по нэпачам, так винта под рукой нет. Нет у меня винта… Книжкой по толстым мордам их нахлестывать, так книжку жалко. — Он встал, оперся обеими руками о стол, навис над Степаном и спросил шепотом, с ненавистью: — Ты скажи, долго нам еще нэпачей откармливать? Ты думаешь, сейчас подлиповцев нет? Думаешь, не эксплуатируют нашу родную кровь?
