– Наше прощание, пожалуй, могло бы выйти более трогательным, – крикнула ему девушка, и смех ее разнесся по воде.
– Черт! – пробормотал он, галантно снимая фуражку. – Вот это женщина! – и в нем проснулось вдруг страстное желание вечно видеть свое отражение в серых глазах Фроны Уэлз. Он не любил копаться в собственной душе, но чувствовал, что с этой девушкой охотно отправился бы на край света. Мистеру Терстону вдруг опротивела его профессия, и им овладело искушение бросить все и двинуться в Клондайк, куда направлялась она. Но тут он взглянул на облепленный людьми борт парохода, увидел красную физиономию Тэда Фергюсона и сразу позабыл о прекрасном сне, который пригрезился ему за минуту перед тем.
Шлеп, дзз! Пригоршня воды с весла усердного лодочника плеснула прямо в лицо Фроне.
– Надеюсь, вы не сердитесь, мисс? – виноватым голосом спросил лодочник. – Я стараюсь как могу, а толку вот мало.
– Да, пожалуй, – добродушно ответила она.
– Не скажу вам, чтобы я слишком любил море, – с горечью продолжал он, – но нужно же человеку как-нибудь честно заработать свои несколько долларов? А это верный хлеб. Эх, был бы я теперь в Клондайке, если бы не мое проклятое невезение. Уж расскажу вам, как было дело. Все мое снаряжение погибло в Рукаве Ветров, после того как я благополучно перетащил его через Перевал…
Шлеп, дзз! Она смахнула с век воду, снова залившую ей лицо, и заерзала от холодных струек, которые скатывались по ее теплой спине.
– За вас-то бояться нечего, – подбодрял он ее. – Вы, прямо сказать, созданы для этих мест. Отправляйтесь смело, у вас получится.
Она весело кивнула.
– Да, вы справитесь, что и говорить. Так вот, потеряв свое снаряжение, я вернулся к берегу, чтобы заработать себе на другое. Вот почему я и беру такие деньги с пассажиров. Надеюсь, мисс, вы не в претензии на меня, что я столько запросил с вас? Право, я не хуже других, мисс. С меня содрали целую сотнягу за эту старую калошу, а в Штатах за нее никто и десяти бы не дал. Здесь всюду такие цены. Там, на Скагуэе, гвозди для подков стоят ни больше ни меньше как по четверти доллара за штуку. Человек подходит к стойке и спрашивает виски, а виски – это полдоллара. Ладно, опрокидывает он свое виски, кладет за него два подковных гвоздя – и квит. Никому и в голову не придет отбрыкнуться от гвоздей, они ходят в тех местах за монету.
– А вы, должно быть, с характером человек, если собираетесь снова отправиться в эту страну после такого печального опыта. Как вас зовут? Мы, может быть, еще встретимся там.
– Кого? Меня? Меня зовут Дэл Бишоп, золотоискатель; и если мы когда-нибудь свидимся с вами, помните, что я охотно сниму для вас последнюю рубашку, то есть я хочу сказать, что с радостью отдам вам последний кусок.
– Спасибо, – ответила она с ласковой улыбкой, ибо Фрона Уэлз была женщиной и любила все, что идет прямо от сердца.
Он перестал грести и довольно долго возился, стараясь выудить из воды, покрывавшей дно лодки, старую жестянку из-под солонины.
– Вот займитесь-ка вычерпыванием, – распорядился он, перебрасывая ей жестянку. – После этого столкновения лодка стала протекать еще больше прежнего.
Фрона мысленно улыбнулась, подобрала свои юбки и принялась за работу. Каждый раз, когда она нагибалась, скованные льдом горы, точно огромные валы, то поднимались, то опускались на горизонте. Время от времени девушка откидывалась назад и вглядывалась в цветущий берег, к которому направлялась их лодка, затем снова переводила взор на зажатый сушей рукав моря, где стояло на якоре около двух десятков больших пароходов. От каждого из них к берегу и обратно устремлялся беспрерывный поток плоскодонок, баркасов, пирог и всевозможных мелких лодчонок. «Так человек, этот великий труженик, преодолевает враждебную ему среду», – подумала она, вызывая в памяти имена учителей, мудрость которых она впитывала в себя в библиотеках в часы полуночных занятий. Фрона Уэлз – зрелый плод своего века – была прекрасно знакома с миром физических явлений и законами, которые управляют им. И она любила и глубоко почитала Вселенную.
Некоторое время Дэл Бишоп лишь подчеркивал царившее молчание всплесками своих весел. Но вдруг его поразила одна мысль.
– Вы не сказали мне, как вас зовут, – заметил он вежливо.
– Меня зовут Уэлз, – ответила девушка, – Фрона Уэлз.
На лице его отразилось великое почтение, которое все усиливалось, пока не перешло, наконец, в нечто вроде благоговения.
– Вы… Фрона… Уэлз? – медленно произнес он. – А Джекоб Уэлз, значит, приходится вам батюшкой?
– Да, я дочь Джекоба Уэлза, к вашим услугам.
Он собрал губы, издал протяжный тихий свист в знак того, что понял, наконец, в чем дело, и перестал грести. – Перебирайтесь-ка опять на корму и не мочите больше ног, – скомандовал он, – а жестянку дайте мне.
– Разве я плохо работаю? – с негодованием спросила Фрона.
– Нет, работаете вы как следует, но… но вы…
– Та самая, какой я была прежде, чем вы узнали мою фамилию. Ну, беритесь-ка за весла – это ваше дело, а я займусь своим.
– О, вы-то справитесь! – пробормотал он в восхищении, снова нагибаясь над веслами. – Так, так, значит, Джекоб Уэлз приходится вам отцом. И как это я сразу не догадался!
Когда они добрались до кишащей людьми песчаной отмели, заваленной грудами самого разнообразного багажа, Фрона Уэлз задержалась на некоторое время, чтобы пожать руку своему перевозчику. И хотя пассажирки, с которыми Дэлу Бишопу приходилось до тех пор иметь дело, никогда не делали ничего подобного, он нашел такой поступок вполне естественным для дочери Джекоба Уэлза.
– Помните, что мой последний кусок будет всегда к вашим услугам, – сказал он, не выпуская ее руки.
– И последняя рубашка тоже, не забудьте, пожалуйста.
– Вы… вы прямо молодчага! – воскликнул он, в последний раз пожимая ей руку. – Право!
Короткая юбка не сковывала свободных движений, и она с удовольствием заметила, что избавилась от мелкой семенящей походки, к которой приучили ее городские тротуары. Теперь она шла свободным легким шагом, который вырабатывается на тропе и усваивается ценой долгих странствий и испытаний. Не один золотоискатель, жадно поглядывая на ее ноги, затянутые в серые гетры, разделял восхищение Дэла Бишопа. И не один из них, заглянув ей в лицо, старался сделать это еще раз, ибо это открытое лицо дышало искренней дружеской приветливостью, а глаза всегда светились улыбкой, готовой расцвести в любую минуту. И стоило заглянувшему улыбнуться, как глаза Фроны тотчас же отвечали ему смеющимся сиянием. Этот ласкающий свет отражал всю гамму настроений – он говорил о веселье, сочувствии, радости жизни, юморе и дополнял собою то, что зажигало его. Иногда он разливался по всему лицу, точно заря, предвещающая радостный восход, пока улыбка не начинала искриться на нем. Весь облик девушки дышал неизменным дружелюбием и искренностью.
Многое вызывало ее улыбку, когда она торопливо пробиралась сквозь толпу, сначала по песчаной отмели, а потом по плоскому берегу, направляясь к бревенчатому строению, на которое она указывала мистеру Терстону. Время, как ей казалось, повернуло вспять, и способы передвижения и перевозки снова вернулись к самому примитивному состоянию. Люди, всю свою жизнь не носившие ничего, кроме небольших пакетов, теперь превратились в носильщиков и грузчиков. Они больше не держались прямо, а подавались всем туловищем вперед и пригибали голову к земле. Спины превратились в седла для груза, и ссадины от ремней уже давали себя чувствовать. Люди пошатывались под непосильной ношей, и ноги их от усталости дрожали и выписывали мыслете[1], словно все они были пьяны. И так продолжалось до наступления сумерек, когда носильщики вместе с грузом без сил падали тут же у дороги. Другие, торжествуя в душе, наваливали свое добро на двухколесные тележки и бодро подталкивали их вперед, пока на пути не вырастал первый огромный круглый валун – один из тех, которыми была усеяна дорога. Столкнувшись с этим препятствием, они устанавливали новые принципы путешествия по Аляске и, покончив с философской стороной вопроса, разгружали тележку или возвращались с ней обратно на берег, чтобы продать ее там за баснословную цену последнему высадившемуся с парохода. Новички, увешенные десятифунтовыми револьверами, патронами и охотничьими ножами, бодро пускались в путь по тропе и медленно сползали обратно, в отчаянии отбрасывая револьверы, патроны и ножи, так и сыпавшиеся дождем на землю. И так, задыхаясь и обливаясь потом, сыны Адама искупали первородный грех своего прародителя.
