— Затем, что я не желаю, чтобы ты угасла, как свеча во тьме, моя прекрасная орхидея. Я хочу, чтобы ты была в здравом уме и твердой памяти, чтобы ты испила до дна чашу страданий и предсмертной агонии. Твоя смерть будет долгой и такой же изысканной, какую я изобрел для этого быка — твоего друга Харрисона. Его смертный приговор подписан.

— Подписать легче, чем привести в исполнение, — ответила Джоэн, внезапно ощутив прилив силы духа.

— Казнь уже свершилась, — невозмутимо заявил монгол. — К Харрисону приходил палач, и в эту минуту голова твоего друга напоминает раздавленное яйцо.

— О Господи! — полный горя стон вырвался из груди Джоэн, и Харрисон едва сдержался, чтобы не выкрикнуть, что все это ложь.

Внезапно Джоэн вспомнила еще что-то, мучающее ее:

— Хода-хан! Что ты сделал с Хода-ханом? — Афганец сжал железными пальцами плечо Харрисона, услышав свое имя.

— Когда мои люди увозили тебя, им было некогда заниматься афганцем, — ответил монгол. — Они не ожидали взять тебя живой, и когда судьба распорядилась иначе, они слишком спешили. Он ничего не значит. Правда, он убил четырех моих лучших людей, но это же сделал бы и дикий волк. Он туп. Что он, что детектив — просто безмозглая груда мускулов, беспомощная перед таким мощным интеллектом, как мой. Я позабочусь об афганце. Его труп бросят в выгребную яму.

— Аллах! — Хода-хан дрожал от ярости. — Лжец! Я скормлю твои желтые кишки крысам. — Казалось, взбешенный мусульманин готов проломить стену, чтобы броситься на монгола.

Детектив продолжал ощупывать поверхность стены в поисках двери, но тщетно. Эрлик-хан еще не успел повсюду снабдить свой недостроенный дом потайными ходами наподобие крысиных лазов, как он всегда делал.

Монгол хлопнул в ладоши, и за стеной послышался стук шагов нескольких человек, вошедших в комнату. Раздался какой-то приказ на монгольском, затем резкий испуганный крик боли и звук захлопнувшейся двери. Детектив и афганец поняли, что комната за стеной опустела. Харрисон бился в бессильной ярости: они замурованы в этой проклятой стене, а Джоэн Ла Тур увели, чтобы подвергнуть мучительной смерти.

— Валлах! — стонал афганец. — Они ее сейчас убьют! Клянусь бородой Пророка! Я сожгу этот проклятый Аллахом дом! Я залью огонь монгольской кровью! Во имя Аллаха, сагиб, есть же какой-то выход!

— Бежим! — крикнул Харрисон. — Где-нибудь должна быть еще дверь!

Они снова бросились вниз по лестнице, и примерно на уровне первого этажа рука Харрисона наткнулась на дверь. Как только пальцы его коснулись двери, она сразу подалась внутрь и отворилась: это на шум высунулась бритая монгольская голова. Харрисон обрушил на голову булаву, монгол упал замертво. Детектив бросился в комнату, не размышляя, сколько человек в ней может оказаться. Но в комнате было пусто.

На полу лежал толстый ковер, на стенах висели черные бархатные гобелены, дверь из тика была обита бронзой и украшена золотой аркой. Босой, в растрепанном тюрбане, с испачканным кровью кинжалом, Хода-хан представлял странный контраст на фоне этой роскоши.

Не зная дома, Харрисон толкнул наугад первую попавшуюся дверь и увидел широкий коридор, застеленный коврами, с такими же гобеленами на стенах, как в комнате. На другом конце коридора, где висел занавес от потолка до самого пола, исчезала толпа монголов — они скрылись за занавесом, все в черном, со зловеще склоненными головами, словно свита привидений. Никто из них не обернулся.

— За ними! — бросил Харрисон. — Наверное, они идут поучаствовать в казни…

Хода-хан уже мчался по коридору, как ураган смерти. Ковер заглушал их шаги так, что даже толстые ботинки Харрисона не производили ни звука. Происходящее несло на себе какой-то странный отпечаток нереальности — словно в кошмарном сне, где действуют сверхъестественные законы и силы. У Харрисона промелькнула мимолетная мысль, что подобное возможно лишь в Восточном квартале, где насилие и смерть — в порядке вещей. Эрлик-хан выпустил на свободу силы хаоса и безумия, водоворот убийства и мести охватил умы людей, лишив их всех остальных желаний.

Хода-хан готов был броситься на врагов за занавес — он занес нож и набрал в легкие воздуха для оглушительного крика, но Харрисон схватил его, приказывая не двигаться. Мускулы афганца под рукой детектива были словно скрученные железные прутья. Афганец внял голосу разума и остановился.

Оттолкнув его, Харрисон осторожно заглянул за занавес. За ним была полуоткрытая двустворчатая дверь, из которой видна была комната. Жесткая борода Хода-хана воткнулась в шею детектива сзади — афганец выглядывал у него из-за плеча.

В комнате стены закрывали черные бархатные гобелены, вышитые золотыми драконами, на полу лежали ворсистые коврики, с отделанного слоновой костью потолка свисали красные лампы. Люди в черном, стоящие в ряд у стены, могли бы показаться тенями, если б не горящие в красноватом свете глаза.

На стуле из эбенового дерева, похожем на трон, сидела мрачная неподвижная, как изваяние, фигура, при виде которой Хода-хан процедил сквозь зубы проклятие.

В центре комнаты стоял странный предмет, отдаленно напоминающий жертвенный алтарь, — большой камень, вогнутый сверху, привезенный, должно быть, из самого сердца Гоби. На камне лежала Джоэн Ла Тур. Руки ее были распростерты, как на распятии, ноги свисали с камня на пол Широко раскрытые глаза девушки выражали полную безнадежность, сознание неизбежной гибели и лишь одно желание — быстрее умереть, чтобы освободиться от мук. Физические страдания еще не начались: тощее злобное создание, палач, сидел рядом на корточках и нагревал бронзовый прут в глубоком железном блюде, наполненном раскаленными углями.

— Боже! — слетело с губ Харрисона. Хода-хан отбросил Харрисона в сторону и влетел в комнату, потрясая кинжалом, похожий на ураган, сносящий все на своем пути. Эрлик-хан в изумлении вскочил с трона. Палач получил удар кинжалом, расколовший его череп пополам. Монголы разом, как один, вскрикнули от удивления.

— Аллахо якабар! — завопил Хода-хан, свирепо взмахнув кинжалом. Он бросился на алтарь и стал перерезать веревки Джоэн с неистовством, грозящим девушке расчленением.

Со всех сторон на афганца бросились монголы, которые были столь поражены его появлением, что даже не заметили Харрисона, стоящего на пороге комнаты.

Харрисон кинулся в толпу, круша головы булавой направо и налево булавой. Монголы падали как кегли, освобождая Харрисону путь к алтарю. Хода-хан заслонял собой Джоэн, тоже не переставая рубить врагов.

— Аллах! — выкрикивал он, плюя в лица монголов. Внезапно он подскочил к трону.

Эрлик-хан от неожиданности секунду пребывал в замешательстве. Это позволило афганцу занять более выгодную позицию и с такой силой воткнуть кинжал в грудь монгола, что конец его вышел из спины на несколько дюймов.

Хода-хан неистово отбросил тело монгола на трон, так, что трон раскололся на две части. Афганец вытащил из трупа окровавленный кинжал и завыл по-волчьи в свирепой радости.

— Аллах! Шлем не помог тебе, собака! Почувствуй мой нож в своих кишках по дороге в ад!

Широко открытые глаза монгола остекленели. В эту минуту Харрисон схватил Джоэн и выскочил из комнаты в ближайшую дверь:

— Хода-хан! Сюда! Скорее!

Клинки монголов за спиной Харрисона заставили его нестись быстрее ветра, Хода-хан догонял его.

— Беги, сагиб! Вниз по коридору! Я вас прикрою!

— Нет! Ты бери Джоэн и беги! — Харрисон бросил Джоэн на руки афганцу, а сам загородил проход, работая булавой, словно поршнем. Харрисона охватило безумие берсеркера, которое удесятеряет силы в урагане боя.

Монголы ломились вперед, но Харрисону неведомым ему самому образом удавалось сдерживать неистовый натиск. Он утратил в эти минуты ощущение себя как личности. Все перед ним слилось в одну кровавую массу, которую он продолжал крушить с налитыми кровью глазами, словно превратился в того примитивного, покрытого шерстью дикаря с дубинкой, который ломал врагов своего племени пятьдесят тысяч лет назад.