Сердце билось так, словно хотело вырваться из груди, и дымящееся ружье лихорадочно прыгало в руках, когда Гриша, не чуя под собою ног, подбежал к упавшему глухарю. Тот лежал в куче опавших ветвей, вздрагивая, все тише и тише встряхивая крыльями. Певун был очень тяжелый; мальчику он показался не менее полупуда (по взвешивании дома птица вытянула свыше пяти килограммов). Гриша приподнял глухаря, ухватил за шею. В густых перьях пальцы его совсем утонули. Он сразу как - то сжался от жалости, когда почувствовал теплоту большой сильной птицы, судорожно вздрагивавшей в агонии. Озябшая рука мальчика оторвалась от ледяных стволов ружья и быстро согрелась, впитывая потоки этого живительного тепла. А источник его уже иссякал — жизнь покинула крепкое, теперь бессильно повисшее, глухариное тело. И это охота, о которой они столько мечтали! Исподтишка подскакал на десяток шагов к осторожной, чуткой птице, все позабывшей в любовном волнении, горячо изливавшемся в этих неказистых песнях. Выстрелил, когда глухарь повернулся самым слабым "убойным" местом и скиркал в полном упоении. Он убил его в самые светлые минуты глухариной жизни! "Так просто, нехитро и скверно!" Гриша совсем разочаровался в охоте на току — его охватило запоздалое чувство раскаяния. И так всегда! Хуже всего было то, что он, наверное, застрелит второго, если услышит! Точно стреляет не он, а кто - то другой, завладевший его ружьем, его глазами, его руками! Он бережно уложил птицу в мешок, боясь помять хотя бы одно перышко, и со словами: "С меня довольно" сел на пенек. Сосны качались и пели свою вековую песню...
Два глухаря с шумом сорвались один за другим в севкиной стороне и сели где - то далеко. Он невзначай спугнул их, прокрадываясь лесом. Эти молодые птицы еще не начали петь и сиделимолча.
Как будто начинало светлеть. Трубачи - журавли вдруг протрубили рассвет, заунывно, протяжно и долго чередовались их голоса с откликами леса. Редела темнота, резче рисовались силуэты деревьев... Вальдшнеп зацикал вдали и невидимкой протянул над островом. "Утренняя тяга" — Гриша знал о ней только по книгам. Вот он вздрогнул от неожиданности: близко и грубо заквохтала глухарка, втора отозвалась далеко в стороне. Они просили новых песен от глухаря, а он уже окоченел и никогда не разбудит своим щелканьем настороженной тишины этого токовища.
XIII. Заря над болотами. Второй глухарь
Тем временем Севка осторожно продвигался все дальше и дальше. В двух местах, заметив его, испуганно квохтали глухарки, слетел встревоженный вальдшнеп. Потом бекас затоковал над лесом, и только, когда стало ясно, что победа за народившимся днем, когда мутная заря занялась над болотами, только тогда он снова услышал дрожью тела отозвавшееся щелканье певуна - глухаря. Снова безумие овладело мальчиком, снова в душе что - то запело могуче и волнующе - радостно. Севка летел вдоль болота, жадно хватаясь за каждое скирканье. О, он теперь в совершенстве знал этот лесной танец и минутами в радужном, ликующем бреду ему казалось, что в руках у него не ружье, а упругий лук, за спиной не мешок, а колчан со звонкими стрелами. И сам он — родившийся в лесах, убаюканный елями, одетый в меха и прокопченные кожи стрелок из древнего бродячего племени, а вовсе не Севка и не гимназист Н - ской первой гимназии. Под песни он обегал упавшие деревья, под песни обходил открытые поляны. Казалось, весь мир со всеми его красотами сосредоточился сейчас в непрерывном треске и скрипе глухаря. Севка даже не слышал, как из царапины, пересекавшей всю щеку, сочилась, подсыхая, кровь.
Песня за песней — прыжки за прыжками! Все ближе и ближе. Справа послышалось менее смелое, более слабое пощелкивание второго глухаря. "Вот задача! К которому идти? Лучше к левому: и ближе, и чаще играет!" Жестокая ошибка! Он убедился в этом через двадцать минут, но уже было слишком поздно. Севка пересек оставшуюся часть острова; дальше начиналась вода по моховому болоту. На каждой остановке ноги его медленно засасывала топь. Перед тем, как подскакивать, он с трудом вытаскивал из зыбуна свои огромные сапоги. Потом вода стала глубже, идти еще труднее, он промок, измучился и все - таки спугнул глухаря, певшего в группе сосен на маленьком острове! Все вышло неожиданно и просто. Сначала глухарка, сидевша на маленькой сосенке, заметила охотника по всплескам воды. "Ко - ко - ко - ко", — пронеслось над болотом. Глухарь продолжал петь, не внимая предостережению. Снова проквохтала глухарка и с шумом полетела на остров. "Ах ты, черт!" — вырвалось у Севки. А глухарь все пел и пел, но вдруг, когда мальчик совсем этого не ожидал, певец оборвал "игру".
В наступившей тишине отчетливо бултыхнул сапог лодскакивавшего Севки. Так он попал в ловушку, а глухарь надолго замолк. Мальчик, как истукан, застыл в самой невообразимой позе. Его левая нога медленно утопала, погружаясь в бурую жижу торфяного болота, скрытую под тонким, мягким слоем мха. Вот она увязла по щиколотку... до половины голени... почти до колена... Глухарь словно издевался. "Тэк", — как бы вопросительно щелкал он и долго - долго прислушивался. "Тэк", — и снова молчание... "Тэ - ке, тэ - ке"... Руки, ноги, спина ныли от неподвижности и напряжения. "Вот запоет... вот запоет", — думалось Севке, когда глухарь учащал щелканье. Мальчик смотрел в воду, чтобы не испугать птицы блеском глаз. Стоя в тридцати шагах от сосен, он мог бы теперь увидеть глухаря, который вытягивал длинную темную шею из - за ветвей, скрывавших его до сих пор. "Тэ - ке... тэ - ке", — все реже, короче и нерешительнее пощелкивал глухарь и, загремев крыльями, ринулся в ту сторону, куда полетела глух арка. Севка дернул увязнувшие ноги, неуклюже повернулся, упустил нужный момент и выстрелил, когда уже было поздно. Глухарь без взмаха крыльев проплыл над камышами, березками и плавно летел к темным елям острова, провожаемый взорами Севки, полными и восхищения, и отчаяния, и злости. Но что это? Картина вдруг переменилась (лесная охота полна неожиданностями!): глухарь, нелепо свернувшись, сунулся вниз, и голубое облачко дыма поднялось ему навстречу от земли из - за еловых лап. От изумления Севка даже не расслышал выстрела, и только раскаты эха достигли его сознания. Гриша уже копошился у болота, доставая упавшую птицу.
Совсем рассвело. Большой улит с песнями летал над трясиной. Маленький длинноносый бекас неугомонно "блеял" и дребезжал над островом, носясь взад и вперед, взад и вперед, то ныряя вниз, то подымаясь кверху. Он тоже токовал, и его маленькое сердечко было полно радости весны и бодрости при виде тихой, золотистой зари. Всюду пели дрозды.
Севка, поникший, усталый, вспенива сапогами воду, тащился к острову. Он так и не видел, как токовали его глухари, и не увидит — даже последний, игравший справа, уже полетел в сопровождении подруги к пустынному, спокойному клюквеннику.
"На, вот, бери своего красавца!" — улыбаясь, говорил забрызганный грязью Гриша и кровавыми руками протягивал поднятого из воды глухаря. Зеленоватые перья на широкой груди птицы своим сильным металлическим блеском напоминали крепкие латы; большой беловатый клюв был по краю измазан сосновой смолой. Севка бережно принял намокшую, но еще теплую прекрасную птицу. Сложные чувства, в которых он сам не мог бы дать отчета, волновали его в эту минуту. "Но, как поют - то! А? Как поют! — восторженно повторял он. — Никогда бы не поверил, что этакий скрип может волновать и захватывать!" Гриша страшно возмутил своего друга, заявив, что ожидал большего от этой охоты. После длительного спора, уже покинув "глухариный остров", они порешили на том, что Гришу охладил первый выстрел, давшийся без неудач и тревожных волнений.
XIV. Обратный путь
