— Молодец директор! Заступился за Никишева, — одобрительно закивали пастухи.
— В общем, дал он им прикурить! А человеку все-таки праздничное настроение испортили… — Ганя смолк, опустил голову, всегда веселые, добрые глаза его задумчиво смотрели на огонь.
Никогда еще пастухи не видели Ганю таким расстроенным. Что-то неладное с Ганей…
В чуме стояла гнетущая тишина, только потрескивал костер да булькало в котелке. Чтобы рассеять эту гнетущую тишину и отвлечь Ганю от невеселых мыслей, Фока Степанович, кашлянув, спросил:
— Ну, а как же дальше-то с медведем? Не вернулся он к тебе опять?
— Медведь? А-а, медведь… — Ганя рассеянно посмотрел на Фоку Степановича и вдруг, точно вспомнив о чем-то, широко заулыбался и закивал непомерно большой, как у карлика, головой. — Да, да, медведь. Медведь не появился больше — ушел, чего ему…
Дождь не прекращался и на следующий день — мелкий, точно просеянный сквозь частое сито, он все сыпал и сыпал, проникая во все щели. Зная, что такой дождь все равно не переждешь, пастухи собрали стадо и тихонько подогнали его к калитке для просчета. К вечеру стадо пересчитали. Довольный результатами просчета, Ганя возбужденно говорил:
— Молодцы, ребята! Очень я рад за вас. Опять вы на первом месте — девяносто два теленка от сотни важенок — это распрекрасный результат! Ого-го! Василий Иванович в прошлом году обещал вам носы утереть, а вы опять ему утерли. Вот бы так всегда… Самим ведь приятно, да? То-то и оно. Чем труднее работу осилишь, тем легче потом на душе, так оно всегда… — И, уже отплывая, с кормы катера крикнул, словно продолжая с кем-то спор или убеждая в чем-то себя: — Ничего, ребята! Как-нибудь держитесь, живите дружно. Я к вам приеду еще-е… Приду еще-е-е!
И в этом последнем звенящем, как весенняя льдинка, слове «еще-е-е…» Николка уловил неясную тревогу, какой-то зловещий смысл, точно Ганя прощался с пастухами навсегда. Так почудилось Николке, и сердце его защемило, к глазам подступили слезы. Обругав себя за эти нелепые, невесть откуда взявшиеся чувства, Николка сорвал с головы фуражку и помахал Гане.
Вскоре катер растворился в серой мгле дождя, но долго еще возле берега на свинцовой глади лимана, точно цветы, плавали, переливаясь всеми цветами радуги, масляные пятна и хлопья пены.
Лето выдалось на редкость сухим и жарким, комаров было мало, зато приволье в такую сушь оводам. Тучи их кружились над стадом, словно пули впивались они во все, что двигалось и пульсировало горячей кровью и не было надежно защищено. Даже собаки, то и дело стряхивая лапами со своих морд неотвязчивых кровососов, жалобно поскуливали, норовили пробраться в чум.
Пастухи несколько раз опрыскивали стадо пастой, окуривали его специальными шашками, начиненными губительным для гнуса веществом, но видимого облегчения это не давало. Аханя, когда пастухи зажигали шашку, глядя на густой едкий дым, брезгливо морщился и ворчал:
— Зачем такой дым вонючий? Зачем воздух пачкали?
А заметив однажды, что в том месте, куда было просыпано вещество из шашки, трава на второй же день увяла, он, сорвав несколько травинок, разглядев их повнимательней, забеспокоился не на шутку:
— Я думаю, этот дым шибка плохой! Трава его нюхала — сразу пропала. Видишь, трава пропала? — И он совал бригадиру пучок травы.
— Чего ты, Аханя! Не от дыма ведь это, от порошка, порошок на траву просыпался, — оправдывался Долганов, — ну, увяла немножко травы, зато осенью оленьи шкуры будут отличные.
—Трава пропадет — олень пропадет, шкуры совсем не будет никакой, — упрямо твердил старик. — Воздух грязный будет — надо эти вонючие шашки в землю закопать!
— Аханя, ты не прав, — неуверенно возражал Долганов. — На Чукотке давно так делают, никто пока не пострадал, шкуры у оленей первосортные…
— Первосорный, первосорный, — передразнил Аханя и, потрясая пучком травы, возмущенно спросил: — А это трава какой сорту? Тоже первый, да? Окси!
Остальные пастухи в спор не вмешивались, но тем не менее продолжали опрыскивать стадо пастой и окуривать его ядовитым дымом.
Осень началась как-то сразу, в одно утро. Николка вышел из чума и, ежась от холода, увидел, что тундра рыжевато-бурая, озера на ней — точно стекла в пустом и темном доме, а карликовые березки на бугре и узкая полоска низкорослых тополей и ивовых кустов вдоль реки тихо горят желто-оранжевым пламенем. Он посмотрел вдаль, на горы — в необозримой дали они виднелись четко, выпукло и были окрашены восходящим солнцем в сиреневый цвет. Вокруг, на подмерзших, хрустящих мхах, на жухлой бурой траве, на зеленовато-коричневых брусничных листочках, тускло поблескивал иней.
В тот же день пастухи откочевали на берег моря к устью реки Пронькина, где готовил юколу Аханя.
Дни стояли ясные, тихие. Стаи гусей не спешили улетать на юг, рассевшись по долине, они неторопливо кормились перезревшей, пахнущей вином, голубицей. Очень трудно было подойти на выстрел к сторожким птицам.
Пробовал Николка и ползком к ним подбираться, и маскировался, обвязав себя пучком травы, но гуси почти всегда обнаруживали его и взлетали. Редко удавалось Николке подстрелить гуся. Зато Хабаров и Долганов приносили каждый день по гусю. Оба подкрадывались к птицам, ведя перед собой оленя и прячась за него. Птицы животных не боялись. Вскоре и Николка освоил этот способ.
Закончив работу в стаде, он ловил маутом самого спокойного ездовика и уходил с ним в тундру, а к вечеру приносил добычу. Охота на кормящихся гусей была необыкновенно увлекательна, потому что требовала от охотника большого терпения, сообразительности и снайперского глаза. Николка был уверен, что только так и нужно охотиться, но вскоре довелось ему столкнуться с людьми, которые смотрели на природу иными глазами…
Пастухи, пригнав стадо к чуму, собирались идти обедать. В тишине над сопками вдруг раздался неясный, нарастающий гул. Прямо на стоянку пастухов быстро снижаясь, летел вертолет.
— Вертолет к нам летит! — изумленно воскликнул Николка.
— Вроде и правда к нам, — держа ладонь козырьком над глазами, подтвердил Долганов.
— Наверно, что-то случилось… — вслух размышлял Фока Степанович. — Или выборы, или корреспондент какой-нибудь. Ишь, как гудит, оленей всех распугает.
Но вертолет, не долетев до стоянки пастухов, резко накренился, круто отвернул в сторону и, набрав высоту, полетел по долине.
Когда пастухи взобрались на бугор у чума, то увидели, что вертолет уже приземляется на перевале.
Николка отчетливо видел в бинокль, как открылась дверь вертолета, и из него, точно из брюха летающего ящера, один за другим, будто мураши, выскочили шесть человечков. Винт машины работал, человечки, пригнувшись, отбежали от машины. Вертолет поднялся над землей, завис в воздухе, словно не решаясь выбрать направление, затем уверенно подлетел к сопкам, сжимающим перевал, взмыл над ними и вновь стал приближаться к морю. Человечки торопливо разбрелись по седловине цепью и вскоре редкие кусты скрыли их.
Вертолет приближался. Пастухи, оторвав глаза от биноклей, с недоумением и тревогой смотрели на оглушительно свистящую и воющую машину, хищно пикирующую на чум. Низко пролетев над чумом, над разбегающимися в панике оленями, вертолет круто развернувшись над бухтой, устремился вверх по речке на малой высоте. Тальники под машиной пригибались к земле, трепетали и стреляли в небо желтыми листьями, точно искрами. Вертолет летел зигзагами, захватывая всю ширину долины, стиснутой высокими сопками.
Этот необычайный полет винтокрылой машины крайне удивил пастухов, прильнув к биноклям, они изумленно следили за всем, что происходило внизу в тундре: стаи гусей, вспугнутые вертолетом, беспорядочно взлетали и летели к перевалу, а вертолет, догоняя их, чуть приостанавливался, затем вновь продолжал свой извилистый странный полет, поднимая с земли все новые и новые стаи гусей.
Пастухи никогда еще не видели сразу так много птиц. Сбившись, словно пчелиные рои, заглушая своим криком шум мотора, птицы стремительно летели к перевалу. Вот уже первые стаи гусей поравнялись с перевалом. Вертолет неожиданно присел и затих. С минуту слышался улюлюкающе-бурлящий гул тысяч гусей — и вдруг сухо и мощно, точно удары пастушеских бичей, затрещали, захлопали выстрелы самозарядных автоматических ружей.
