Заметив на Николкином лице удивление, каюр добродушно улыбнулся:

— Эти стружки зовут тураки будул. Ворона-нога значит. Тебе тоже надо уметь такой делать. — Затем, поручив Николке натопить в чайнике и в кастрюле снег, старик ушел кормить собак.

В палатке было уже тепло, пахло смолистой хвоей и подгоревшей хлебной корочкой — сбоку от печки оттаивал мерзлый, как камень, хлеб.

Николка с наслаждением прилег на оленью шкуру. Она была еще холодная и как-то приятно-волнующе хрустела.

Но в палатку, низко согнувшись, вошел Гэрбэча, внимательно осмотрел оттаявший в кастрюле снег, затем перевел взгляд на лежащего Николку и недовольно поморщился:

— Зачем такой плохой снег кастрюлю бросал? Палки разный, ветки, трава. Наверна, ты снег наверху брал?

Николка подавленно кивнул.

— Уй-ю-юй! Я так и думал! Теперь совсем грязный вода будет — плохой чай. Выливать нада! — И он, схватив кастрюлю, вылез из палатки.

Клацали зубами и злобно рычали друг на друга голодные ездовые собаки, разгрызая брошенные им мерзлые куски кеты.

«Вот какой занудный старикашка», — с обидой думал Николка. Но в глубине души он досадовал и на себя.

Старик принес кастрюлю, и Николка увидел, что снег в ней зернистый и чистый, как сахар. Поставив кастрюлю на печь, Гэрбэча начал тщательно выбивать палочкой снег с унтов, при этом он многозначительно посматривал на Николку.

«Опять хочет придраться к чему-то».

Выбив из одежды снег, старик бросил палочку к ногам Николки.

— Чиво опять лежишь? Нада хорошо снег на унтах убирать. Снег на унтах растает, унты мокрый будут — мокрый унты долго сушить нада. Если совсем унты сушить не будешь — камус сгниет, голый будет, ноги потом замерзнут. Нада унты сразу вешать сушить — потом на шкуру ложиться отдыхать.

Но когда Николка, сняв унты и чижи, подвесил их над печкой, чтобы они быстрей просохли, старик тотчас же схватил их и перевесил на другое место, подальше от печки.

— Засем так делал?! Совсем головы нет? Унты шибка сухой будут, как сухарь! Утром как одевать будешь? В горячем месте сушить нельзя, кожа гореть будет — быстро рваться станут. Уй-ю-юй! Твоя голова совсем, однако, соображает плохо…

Потом они ели сухую кетовую юколу, макая ее в нерпичий жир. После юколы пили горячий душистый и чуть горьковатый чай, заедая его подгоревшим хлебом и кусочками мерзлого сливочного масла. Все это было необыкновенно вкусно! После ужина Николка рассказывал каюру эпизоды своей короткой, но, насыщенной впечатлениями жизни, и старик, блаженно улыбаясь, внимательно слушал его, то и дело удивленно восклицая: «Га! Га! Га! Уй-ю-юй!» Иногда он возбужденно хлопал руками по коленям, испуганно таращил глаза или весело смеялся.

Такого внимательного, искреннего слушателя Николка видел впервые. Лицо старика уже не казалось Николке похожим на дряблое яблоко. Теперь он видел перед собой самое обыкновенное стариковское лицо — славное и доброе. Порой ему даже казалось, что перед ним сидит совсем не старик, убеленный сединой, а просто мудрый сверстник.

Проговорив до полуночи, они начали готовиться ко сну. Старик настругал на утро «тураки будул».

Николка выбрался из палатки и, пораженный, остановился: над вершиной ближайшей лиственницы ослепительно сияла большая чистая луна. Вдалеке, сквозь кружева ветвей, в серебристой лунной дымке отчетливо высвечивали, словно вырезанные из фосфора, островерхие пирамиды гор. Белый, как сахар, снег был густо усыпан мельчайшими, тускло мерцающими кристаллами. На снегу четко отпечатались голубые тени деревьев, а сами деревья стояли под луной невесомо и призрачно, будто нарисованные на матовом стекле дивные синие узоры.

Около нарты тихо взвизгнула и тяжко вздохнула ездовая собака. Николка посмотрел на собак — все они крепко спали, свернувшись клубками. На их пушистых темных шкурах вспыхивали и гасли, точно звезды, кристаллики инея.

В полдень к палатке подъехала отставшая нарта. Старик ждал ее с нетерпением — очень ему не хотелось проминать для хитрого Шумкова след по глубокому рыхлому снегу.

Напившись чая, сняли палатку, быстро увязали груз. Теперь вперед поехала нарта Шумкова. Собаки у этой нарты — как на подбор были рослые, и каюр, смуглый молчаливый камчадал, тоже не был обижен ростом.

Упряжки медленно продвигались в глубь тайги, оставляя глубокий извилистый след. То и дело нарта задевала стволы деревьев. Николка по примеру каюров проворно перебрасывал свои ноги на противоположную от дерева сторону. Через каждые полтора часа передняя нарта уступала дорогу задней. Изредка Гэрбэча останавливал собак, действуя остолом, как рычагом, переворачивал нарту вверх полозьями. Доставал из-за пазухи алюминиевую фляжку, выдергивал из-под облучка кусочек медвежьей шкуры, брызгал на нее водой и быстро проводил влажной шкуркой по всей длине полозьев — тончайшая корочка льда мгновенно покрывала дерево. После этого нарта скользила гораздо легче.

Сидеть на нартах без движенья было невыносимо холодно. Николка несколько раз пробовал бежать рядом с нартой, как это делал в тундре, но всякий раз глубоко проваливался в снег.

К вечеру передовые собаки едва плелись, хрипло дыша, и наконец остановились. Мало обращая внимания на крик и ругань каюров, они легли на снег и начали скусывать с подушечек лап намерзшие кусочки льда.

Николка тоже очень устал.

Гэрбэча ушел к передней нарте. Николка видел, как о чем-то спорили каюры: камчадал махал рукой вправо, Гэрбэча — вперед по ходу упряжки. Шумков достал широкие камусные лыжи, встал на них и, широко расставляя ноги, пошел вперед, приминая рыхлый снег. Он шел легко и быстро, собаки не поспевали за ним, и он то и дело ласково подзывал вожака упряжки.

«И куда они все едут и едут? — раздраженно думал Николка. — Собак измучили, сами измучились, заночевали бы здесь».

Только в сумерках остановили каюры упряжки. У подножия крутолобой невысокой сопки, в густом молодом лиственничном лесу, на чьей-то старой стоянке быстро поставили палатку.

«Вот как хорошо! — мысленно радовался Николка. — Не надо жерди рубить, и даже чурки под печку готовые».

Но когда Шумков откопал под снегом небольшую поленницу дров, Николка посмотрел на каюров с восторгом: «И как это они смогли найти в такой большой тайге такую маленькую стоянку?»

Перед сном он спросил у Шумкова:

— Василий, как по-эвенски сказать «здравствуй»?

— «Здравствуй»? Здравствуй… по-нашему будет: би хатра бый.

Николка запомнил эти слова и решил по прибытии в становище оленеводов так и здороваться с пастухами.

Утром упряжки выехали на подмерзшие оленьи следы. Это была настоящая оленья дорога шириною метров в десять — тысячи оленьих копыт утрамбовали снег, мороз сковал его, и он стал плотным и звенящим. Поверх оленьих следов Николка заметил два лыжных следа. «Наверно, это пастухи гнали стадо», — догадался он.

Выскочив на твердый снег, собаки, нетерпеливо повизгивая, помчались галопом. При такой скорости легко можно было расшибиться о дерево. Гэрбэча, сунув остол между копыльев, с большим трудом притормаживал. Но вскоре собаки устали и перешли на рысь. Гэрбэча выдернул остол и, кивнув на оленью дорогу, сказал:

— Эта оленья шахма. Тут пастухи ночевку делали. Скоро будем догонять пастухов.

Но догнали пастухов не скоро. Оленья шахма все тянулась и тянулась, то расширяясь, то сужаясь, и казалось, что не будет ей ни конца ни края.

Только на следующий день, уже при лунном свете, шахма под полозьями отмякла; рыхло зашуршало — значит, прошли олени совсем недавно — мороз не успел сковать их следы.

Первыми жилье почуяли собаки, они вдруг рванули и, не обращая внимания на предостерегающие крики каюров, помчались галопом. Николка едва успевал убирать ноги от пролетавших мимо лиственниц. Гэрбэча изо всех сил тормозил остолом, предусмотрительно сложив ноги перед собой на нарту.

Николка представлял себе стоянку пастухов из нескольких конусообразных юрт, поэтому был удивлен и раздосадован, увидев всего лишь две обычные брезентовые палатки.