— Наталья молодец! — громко говорил подвыпивший Фока Степанович. — Наталья наш брат, чего там… Она ма-ла-дец баба! Может она и премию дать, может и по уху стукнуть, знаю я ее, учились в школе вместе, чего там… — И, налив полстакана водки, неуверенно предлагал: — Наталья Петровна! Выпей с нами еще одну граммульку, одну последнюю граммулечку! За хороший год выпей! Всех оленей мы пригнали!

— Нет, Фока Степанович, хватит мне, и тебе уже довольно — завтра трудный день, а ты с похмелья будешь болеть.

— Я похмельем не болею!

— Ну, другие болеют. А кроме того, вам надо дежурство установить около кораля — вдруг собака вырвется чья-нибудь, натворит беды. С тебя, например, караульщик уже ненадежный — уснешь, замерзнешь на морозе.

— А у нас есть непьющий, — вмешался Костя, блаженно улыбаясь. — Николка непьющий, он и будет караулить. Нам теперь хорошо: есть кому пьяных разнимать, когда подеремся, и есть кому подежурить…

— Да! Да! Николка не пьет! Он пойдет караулить! — возбужденно загалдели пастухи. — Николка! Николка! Ты пойдешь караулить оленей? Ты чего там спрятался? Чего стесняешься? Иди сюда, Николка…

— Николка молодец — иво шибка хороший пастух будут! Только нада иво мало-мало учили…

— Ну, вот ты и учи его, Аханя, передавай ему весь свой опыт. А ты, Родников, в самом деле, чего же спрятался? Ну-ка, двигайся ближе к свету, посмотрю я, какой ты стал.

Николка нехотя придвинулся, недовольно подумал: «Картина я вам, что ли?»

— У-у, какой ты большой уже и сердитый. Чем недоволен-то, а, Родников? — бесцеремонно разглядывая Николку, с улыбкой спрашивала Иванова. — Или разочаровался в работе? А вымахал-то, а вымахал, господи! Куда растет человек? Ну, как живешь? Не обижают тебя пастухи? Работа нравится? Отвечай как на духу, честно.

Пастухи и каюры смолкли, напряженно уставились на Николку.

— Что молчишь-то?

— А чего зря говорить? — в тон ей, но с достоинством сказал Николка. — Если б не нравилась, давно бы ушел. Эта работа мне по душе.

Пастухи одобрительно заулыбались, перебивая друг друга, вновь принялись расхваливать Николку.

— Смотри-ка ты! — искренне удивилась Иванова. — Вот уж не думала, что у тебя будет в конце года такое оптимистическое настроение. Ну, молодец! Я довольна тобой. У нас еще не было русских пастухов, правда, один пытался пастушить, но через три месяца в самый комариный сезон сбежал из бригады.

— О! Такой пастух были, были, — закивал Аханя. — Шибка иво храпели! — И он, изобразив спящего человека, громко и смешно захрапел.

— Неужели он так громко храпел? — изумилась Иванова.

— Так, так иво храпели. Суксем этот нюча[6] спать не давали нам. Большой нюча были, и живот иво шибка большой, серавно как баба беременный. Сопки крутой не могли ходить иво. Так дышали: «Пфу! Пфу! Хыр-хи! Хыр-хи!» Всегда иво шибка потели. Кумар иво мало-мало кусали, шибка иво матерились на кумар. Скоро поселок иво ходили. Говорили: пойду женку мало-мало пощупали, потом опять сюда приходили будем. Не пришли, однака. — Старик кашлянул, лукаво подмигнул пастухам и закончил: — Пока этот нюча олень мясо тут кушали, иво женку другой мужика щупали… один кукуль двоем спали…

От хохота пламя свечи угрожающе выгнулось и затрепетало.

— Ну, Аханя, вот Аханя… — покачала головой Иванова. — Не думала я, что ты так умеешь шутить…

— Ему хорошо над другими подшучивать, — заметил Ганя, — его жена вместе с ним кочует, никуда он ее одну не отпускает, а вот Шумкову не до шуток. Вы заметили, что Василий грустный сидел, когда мы смеялись? Жена-то у него молодая в поселке, а вдруг и к ней какой-нибудь мужчина подкрадется… Слышь, Василий?

Опять смеялись, но теперь уже подшучивали над Шумковым, а потом добрались и до самого Гани.

— И смех, и грех с вами, — сказала наконец Иванова, вставая на затекшие ноги и морщась от боли.

— Что, отсидела? — спросил Фока Степанович. — Надо было привезти тебе из кабинета мягкий стул, — и добавил укоризненно, когда Иванова была уже у порога: — Это с непривычки, редко бываете у нас, забываете нас, Наталья Петровна, забываете.

— Да все некогда, Фока Степанович, то одно, то другое, а до вас пока доберешься… Вы оленей не забудьте покараулить.

— Не забудем, — сердито отмахнулся Фока Степанович. — Некогда им! Но чистую прибыль подсчитывать от оленеводства время находите!

Едва лишь над тайгой забрезжил холодный голубой рассвет, люди пришли к коралю. Николке удалось поспать только под утро, и поэтому, ежась от холода, он то и дело позевывал. Пока пастухи обсуждали что-то с забойной бригадой и с председателем, он обошел кругом весь кораль, представляющий собой круглую изгородь диаметром метров сто пятьдесят, разделенную внутри через центр двумя заборами-лучами, сходящимися к небольшой круглой камере, сколоченной из вертикально поставленных и плотно пригнанных друг к другу столбов. В камере виднелись три двери, каждая вела в один из загонов-отсеков, два из которых были пусты. Третья дверь, самая широкая, с небольшим жердяным открылком, выходила на самый большой отсек кораля, в котором стояло стадо. Назначения этой круглой камеры Николка не знал, но смутно предполагал, что каким-то образом все олени будут пропускаться через эту камеру и оттуда попадать в пустые загоны.

Николке не терпелось все это увидеть. Нетерпеливо были настроены и все остальные люди — посовещавшись, они торопливо перелезли через изгородь внутрь кораля. Ганя, Шумков, Аханя и Иванова взобрались по жердям на стену камеры и, умостившись там на торцах столбов, взяли ученические тетради, блокноты и выжидательно повернули лица к стоявшей внизу толпе.

— Ну, что, можно начинать? — спросил Костя и, не дожидаясь ответа, подозвал Николку.

Они перелезли через короткую невысокую изгородь, подступающую к широкой двери. Не говоря ни слова, Костя поставил Николку в угол, открыл дверь так, что она уперлась краем своим на изгородь, и он оказался зажатым дверью в угол.

— Когда крикнут, откроешь дверь и стой за ней не шевелясь до тех пор, пока снова не крикнут, тогда изо всех сил захлопывай дверь и сразу на засов. Понял? Ну и действуй. Оставь дверь открытой.

Сквозь жерди Николка увидел, как вереница людей вклинилась в стадо и вдруг, развернувшись цепью, полукругом, отколола от стада с сотню оленей и с дикими криками стремительно погнала их к открылку. Вот обезумевшие олени галопом врываются в открылок, мчатся вдоль него к открытой двери камеры, залетают, толкая друг друга, в камеру, ищут выхода и, не найдя его, пытаются повернуть назад, но это уже невозможно: все новые и новые обезумевшие олени лезут в дверь, набиваются в камеру, а сзади истошно кричат и размахивают руками загонщики.

— Закрывай!! — одновременно кричат несколько человек, и Николка изо всех сил толкает дверь, наваливается на нее плечом, задвигает засов.

В камеру набилось десятка два оленей, остальные, прорвав цепь погонщиков, убежали назад в стадо. Трое из бригады забойщиков вошли в камеру, пастухи тотчас взобрались наверх камеры. Полез и Николка.

Олени в камере испуганно таращили глаза, лезли друг на друга, поднимались на дыбы, опираясь на стенку, но копыта соскальзывали с вертикально поставленных обструганных бревен, а круглая форма камеры не позволяла животным напирать в какую-нибудь сторону.

Учетчики, отметив общее число оленей в тетрадях, принялись разбивать их на группы, отмечая важенок, телят, годовалых евханов, мулханов, чалымов и корбов-быков. Среди попавших в камеру оказалось только два чалыма-кастрата. Аханя указал на них, и забойщики, с трудом протискиваясь между оленей, ловко отстраняя лица от колышущегося кустарника рогов, вытолкали чалымов в одну из дверей. Для остальных оленей настежь открыли другую дверь, в которую они ринулись без принуждения. Как только камера опустела, эту дверь закрыли. В левом загоне, ища выход, метались два чалыма-кастрата, в правом, более обширном загоне бродили, потряхивая рогами, олени-«счастливчики» из общего поголовья.