— Его оставили за ветром следить, — ответил Хабаров. — Как только ветер подует с берега, он выстрелит в воздух — тогда бросай охоту и быстрей вытаскивай добычу за припай. Если Костя выстрелит три раза — тогда все бросай и беги спасайся на берег — это значит льдину уже отрывает.
— А разве мы сами не почувствуем перемену ветра?
— Может, и почувствуем, но лучше подстраховать себя. В пылу охоты прозевать легко. Одному надо обязательно на берегу остаться, вдруг льдину с людьми все-таки унесет в море, тогда оставшийся на берегу сообщит об этом в поселок. Ну ладно, теперь не шуми, начинаем охоту. — Хабаров, низко пригнувшись, прячась за невысокие торосы, пошел вперед, то и дело останавливаясь, напряженно что-то высматривая.
Вскоре Николка разглядел, что они подкрадываются к маленькой пятнистой акибе. Вот до акибы осталось метров тридцать. Акиба, что-то почуяв, беспокойно заерзала, подползла ближе к лунке, у края лунки она замерла в настороженной позе, тараща на людей свои огромные, точно стеклянные шары, глаза.
Хабаров шел, словно не замечая акибу. Может, по рассеянности он забыл о ней? Николка хотел было напомнить, но в это мгновение акиба скользнула в воду. Хабаров продолжал подкрадываться к пустой лунке.
— Ты же акибу спугнул! Близко совсем была… Куда ты идешь? Ушла она, не видишь, что ли? — возмущенно и громко зашептал Николка, останавливаясь.
Хабаров, сделав сердитое лицо, погрозил пальцем:
— Тише, черт! Не шипи! Не нужна нам акиба — мелочь это. Видишь вон ту ларгу? Ее скрадывать будем, делай все, как я.
Чем ближе подходил Хабаров к ларге, тем медленней и мягче становился его шаг. Если ларга резко поднимала голову, Хабаров застывал. Николка в точности повторял его движения. Таким образом охотники приблизились к ларге шагов на пятнадцать — двадцать. У Николки бешено колотилось сердце, руки его слегка дрожали. Хабаров положил карабин на торос, тщательно прицелившись, выстрелил. Ларга, дернувшись, уронила голову на лед. Акибы, лежащие невдалеке, мгновенно нырнули в полынью и тут же с любопытством высунулись из воды. Пуля попала в висок.
— Зверя весной непременно в голову стрелять надо, — поучительно сказал Хабаров, — чтобы наповал убивать, иначе нырнет в полынью и сразу утонет. Весной у зверя мало жиру, потому он быстро тонет.
Прорезав в толстой губе ларги отверстие, Хабаров продернул в него конец маута, крепко связал его. Затем он проткнул перепону переднего ласта, продел в него второй конец маута.
Запрягшись в эту упряжь, охотники поволокли добычу к берегу. Слева загремели выстрелы. Оттащив ларгу к берегу, Николка с Хабаровым вновь пошли на льдину. Вскоре Николка убил акибу. Хабаров убил вторую ларгу. Через два часа охотники закончили промысел, перетаскав добычу в одно место. Ахане повезло: он убил большую серую нерпу, которую с трудом вытаскивали на берег всей бригадой.
Пастухи очень ловко отделяли шкуры от сала. Николка тоже попытался снять шкуру со своей акибы, но непослушный нож то глубоко прорезал мездру, то оставлял на ней ошметья сала и мяса.
— Ти лучше помогай шкура держать, — недовольно сказал Аханя.
Вскоре шесть ларжьих шкур были сняты без единого пореза, без единого куска жира на мездре. Перекурив, пастухи принялись разделывать нерпу. Шкуру с нее снимали не пластом, а тулунами, похожими на огромные муфты. На Николкин вопрос, зачем так странно ободрали нерпу, Хабаров пояснил:
— Из одного такого тулуна Фока Степанович вырежет тебе маут, остальные на ремни пойдут. Осенью убьем еще пару нерп на подошвы торбасов.
— А разве ларга для подошв плохая?
— Она тонковата. Из акибы сары шьют, лыжи подбивают.
Шкуры перетаскали к палаткам. На следующий день Улита с Татьяной долго полоскали их в воде, одновременно соскабливая с мездры остатки жира. Затем при помощи деревянных колышков они туго распялили промытые шкуры на земле. Когда шкуры высохнут, женщины свернут их в тугие рулоны и будут все лето, между шитьем и прочими хозяйственными делами, мездрить их скребком и мять руками — кропотливая и тяжкая работа.
Мясо акибы и ларги пастухи оставили на берегу на расклев воронам, но мясо нерпы и весь жир забрали. Жир чумработницы перетопили и наполнили им два нерпичьих желудка, находящихся в специальных кожаных чехлах. Нерпичье мясо было темно-коричневого цвета и выглядело несъедобно, но пастухи ели его с большим удовольствием, особенно хрящеобразные ласты. Николка, поборов отвращение, попробовал кусочек. Чувствовался привкус рыбьего жира. Он потянулся за вторым куском. Пастухи смотрели на него с нескрываемым любопытством.
— Ну как, тезка, можно есть? — не выдержал Хабаров.
Николка утвердительно кивнул, и все одобрительно заулыбались — пастухам, очевидно, польстило то, что он не побрезговал нерпичьим мясом.
Льдину в тот же день береговой ветер отогнал в море, и она опять остановилась на горизонте, но теперь пастухи не обращали на нее внимания.
На следующий день Фока Степанович объявил, что будет резать из тулунов мауты. Остро наточив нож, он взял в руки тулун, плавно надрезал кожу и начал осторожно врезаться дальше и дальше. Костя помогал Фоке Степановичу держать тулун и хвостик надрезанного, все удлиняющегося ремешка шириной в палец. Нож врезался в муфту-тулун по спирали, все тоньше тулун, все длиннее ремень.
Временами Фока Степанович останавливал работу, вытирал рукавом пот со лба, быстрыми движениями поправлял на оселке лезвие ножа и вновь, закусив от напряжения нижнюю губу, сосредоточенно продолжал истончать тулун. Иногда он недовольно покрикивал на Костю: «Ровней, парень, держи! Куда ты руки растопырил? Испортим маут».
Достаточно было одного неверного движения — и в ровной полоске ремня образуется коварное утончение, ремень с таким изъяном на маут уже не годится, разве что на уздечки. Но Фока Степанович был мастером своего дела, ремень извивался у его ног идеально ровной ленточкой. Наконец тулун сошел на нет — работа закончена. Ремень длиной метров в двадцать растянули от кола до кола и оставили сушиться.
— Это будет твой маут, — удовлетворенно сказал Фока Степанович Николке. — Дальше сам будешь работать над ним, Костя тебя научит.
Телята подросли, стаду уже было тесно на пятикилометровой косе. Олени часто выходили на ледяной припай, который после каждого отлива одним своим краем, обращенным к морю, ложился на дно, образуя на стыке припая глубокие конусные трещины.
Однажды в одну из таких трещин упал теленок. Костя с Николкой долго пытались извлечь его оттуда, но все усилия оставались тщетными. Трещина была извилистая, глубиной метра в четыре. Николка, обвязавшись маутом, спустился в трещину, но дна ее не достиг, застрял в неровностях ледяной ловушки, так что Костя лишь с большим трудом вытащил его обратно. Теленок настойчиво и жалобно кричал где-то в глубине ледяной пасти. Важенка, то и дело подбегая к трещине, откликалась теленку рыдающим хорканьем.
— Может, за топором сбегать? — предложил Николка. — Вырубим ступени и спустимся…
— Уже не успеем, прилив начался, — резонно заметил Костя, с жалостью поглядывая на важенку.
Прилив уже лизал нижний край припая, свинцовая зловещая вода медленно приподнимала многотонную ледяную громаду, еще немного времени — и трещина сомкнется…
— Давай я еще раз попробую спуститься. Вон там трещина пошире…
— Ты чего болтаешь?! — неожиданно рассердился Костя. — Из тебя лепешка будет! Ты что? — И уже помягче заключил, указывая глазами на трещину: — Из-за теленка жизнью рисковать не стоит. Смотри! Трещина уже смыкается!
Трещина действительно смыкалась — медленно и неотвратимо. Все глуше крик теленка. Сомкнулась трещина. В наступившей тишине отчетливо были слышны всплески волн.
Пастухи понуро побрели к стаду. Важенка осталась возле сомкнутой трещины, она недоуменно озиралась по сторонам и все обнюхивала то место, где еще остался запах следов ее теленка, — она, должно быть, не понимала, что теленок ушел от нее навсегда, и продолжала звать его.
