— Вот здесь и будем проводить отел, — с некоторым волнением и торжеством сказал Костя, обведя взглядом Варганчик. — Хорошее место, правда?

Николка неопределенно пожал плечами:

— Да вроде ничего, только вот пустынно очень. Есть ли тут дичь?

— Ого-го, Николка! Что ты говоришь? — Костя возбужденно хлопнул его по плечу. — Не сомневайся. Дичи тут всякой навалом. Вот погоди, поналетят скоро…

Из-за торосов показался караван.

— Ну вот и ребята перебрались, — облегченно вздохнул Костя.

Палатку ставили не торопясь, тщательно, с расчетом на долгое житье.

Под утро погода резко испортилась. До полудня густыми хлопьями валил мокрый снег, потом поднялся ветер, который все крепчал и крепчал. И вот уже туго натянутая палатка, защищенная со стороны моря полукруглым забором, как щитом, предусмотрительно сделанным вчера Аханей из стланиковых веток и кусков брезента, мелко задрожала, вздуваясь, как пузырь, жестяная разделка, свободно скользящая по трубе, противно заскрежетала.

— Окси! — радостно восклицал после каждого особенного сильного порыва Аханя. — Окси, какой хунгэ[4]! Давай! Давай! Еще сильней дуй!

Николка смотрит на старика с улыбкой, как смотрят на детей. Не поймет он, чему так радуется старик. И, как бы разъясняя это, Шумков из своего угла, ни к кому не обращаясь, громко говорит:

— Да-а, вовремя мы проскочили, опоздай на день — плохо пришлось бы нам. На той стороне ни дров, ни корму.

«И в самом деле, — вспомнил Николка, — на той стороне лимана совершенно голое место».

Пурга угомонилась на третий день и сразу ударила оттепель.

Двадцать шестого апреля в стаде родился первый теленок. Повезло ему, что это случилось не во время пурги. Он родился под утро и не успел еще хорошо обсохнуть, шоколадная шерсть местами слиплась и торчала сосульками. Неуверенно переступая несуразно длинными подгибающимися ногами, покачиваясь и тычась глупой мордочкой в куст, он звонко, несоразмерно своему тельцу, кричал: «Ав! Ав! Ав!» Его темные влажные глаза необыкновенно доверчиво смотрели на улыбающихся пастухов. «Ав! Ав! Ав!» — звонко обращался теленок ко всему белому свету. «Ав! Ав! Ав!» Он словно хотел объявить всему свету: «Здравствуйте! Я родился! Я родился!»

Вокруг пастухов и теленка беспокойно металась важенка, приглушенно, взахлеб хоркая, точно хрипло всхлипывала. Опасаясь людей, она звала к себе несмышленыша, но тот продолжал стоять, покачиваясь и глупо тычась мордочкой в куст.

Николка попытался подойти к теленку, чтобы погладить его, но Шумков протестующе замахал руками:

— Не надо, брат, не надо! Оставишь на теленке свой запах — и важенка может не принять его. Редко такое, но бывает. Сейчас самое ответственное время. Вот через три денька можешь, брат, гладить его сколько хочешь.

— Если догонишь, — вставил Костя и рассмеялся.

— Этому теленку достанется, — сказал Фока Степанович. — Холодно, хорошо еще, что весна ранняя, может, выживет.

С этого времени пастухи учредили в стаде круглосуточное дежурство. Один дежурил ночью, другой днем, затем на суточное дежурство заступала другая пара.

Ночью пастух разводил у подножия сопки большой костер и не позволял оленям уходить с косы. Следил и за тем, чтобы с сопок не спускались медведи, если же замечал их, то стрелял из карабина в воздух. Этого было достаточно, чтобы обратить зверей в бегство. Медведей Николка видел ежедневно, но, по словам пастухов, основная их масса выйдет из берлог в начале мая.

Медведей коса привлекала бесснежьем и обилием прошлогодней брусники, которой местами краснело так много, что даже совестно было ходить по ней, — она цвиркала, давилась под ногами, окрашивая подошвы торбасов соком, точно кровью.

Все больше и больше появлялось на свет телят, прибывало стадо, точно озеро в половодье. Пастухи заботливо охраняли животных, стараясь меньше беспокоить их, наблюдая за ними издали.

После майских праздников к стану пастухов по льду лимана подъехали три собачьи упряжки. На каждой нарте кроме каюра сидело по одному пассажиру. Среди гостей была эвенка средних лет, и по тому, как радостно и возбужденно встретил ее Фока Степанович, Николка догадался, что это его жена. Его внимание привлек круглолицый, с сильно выпирающими скулами, эвен. У него были очень узкие щелки-глаза, точно он нарочно прижмурил их, под маленьким приплюснутым носом проступали жиденькие усы. Второму эвену было не более тридцати. Чисто выбритый, невысокий, но крепкого сложения. Его темно-карие глаза смотрели умно, внимательно и с легкой необидной усмешкой, точно он знал наперед, о чем сообщит ему собеседник. «Наверно, начальник какой-нибудь», — глядя на молодого эвена, подумал Николка. Один из каюров, очень высокий, смуглый камчадал в засаленном полушубке и в лисьем малахае, развязывая ремни, стягивающие груз на нарте, с нескрываемым любопытством все посматривал на Николку и то и дело что-то говорил другому каюру — большеголовому коренастому эвену в темно-синем демисезонном пальто с накинутым на голову меховым капюшоном, заменяющим каюру малахай. Третьего каюра Николка знал — это старик Гэрбэча. Он, широко улыбаясь, приветливо кивал Николке:

— Здрастуй, здрастуй, Никулай!

Наконец после рукопожатий, после восторженных возгласов и приветственных улыбок пастухи и гости вошли в палатку и, свалив шубы и дохи возле порога, тесно расселись вокруг столика, на который Улита уже торопливо выставляла стаканы и закуску. Жена Фоки Степановича проворно хлопотала около печки, помогая Улите и ни на минуту не переставая тараторить. Слушали ее со сдержанной усмешкой.

Вечером, сунув за пазуху лепешку и три кубика сахара, закинув за спину карабин, Николка ушел к подножию сопок на дежурство. Натаскав с берега сухого плавника, он развел большой костер, встал возле него, опершись грудью на палку, долго стоял в задумчивости.

Ночь была светлая, точно пасмурный день. С моря дул промозглый ветер, раздувая костер. Где-то в необозримой вышине кричали гуси.

Взошло солнце. На темной глади моря серебряными монистами засверкали солнечные блики.

Николка правильно рассчитал, задержав свой приход на табор. Когда он вернулся, там уже все было прибрано. Пастухи пили чай. Аханя усадил Николку рядом с собой и придвинув к нему свою порцию сахара, извиняющимся тоном спросил:

— Ну, как олешки, Колья! Хорошо, да? Окси! Ти за Фока Степанович караулили, да? Маладец! Потом Фока за тебя караулить будут. А ми вчера шибка водка пили многа. Суксем ничиво понимай нету, как дурак были. Ти кушай, кушай, Колья, — старик заботливо пододвигал к нему блюдо с мясом, ломтики лепешек.

И вновь пастухи стали хвалить Николку, как хвалят взрослые послушного ребенка.

— Тебе, Николка, привет от председательши, — сказал вдруг высокий каюр-камчадал. — Она велела спросить: не хочешь ли ты в поселке работать? На звероферме, к примеру, там помногу зарабатывают…

— Нет, не хочу, мне и здесь хорошо, — твердо ответил Николка. И своим ответом вызвал одобрительные возгласы пастухов.

После чаевки пастухи затеяли пристреливать новую пятизарядную малокалиберную винтовку, привезенную для Николки. Стреляли в торец тонкого чурбака, в центре которого древесным углем обвели круг и пятнышко. Стреляли по очереди с упора. Пули ложились в круг, но в пятнышко-горошину никто не попадал — то ли руки дрожали, то ли глаз подводил. Но вот к стрелявшим подошел большеголовый каюр.

— Ну-ка, дай я попробую. — Он принял из Костиных рук винтовку, не торопясь зарядил обойму, передвинул затвор и вдруг, быстро вскинув винтовку, словно играючи, выстрелил. — Ох, чуть обнизил! — Опять передернул затвор и так же быстро навскидку выстрелил еще два раза. — Вот теперь попал, — уверенно сказал каюр, подавая Николке малокалиберку и похвалил: — Хорошая малопулька, только мушка большая, сточи прорезь напильником, а то мушка как дерево на перевале стоит. Как белку в глаз попадать будешь? — сказал и пошел к палатке, слегка сутулясь, точно к зверю подкрадывался.