И она грянула! Да так неожиданно, что даже видавший виды Аханя изумился ее раннему приходу и бурному натиску.

Однажды, выйдя утром из палатки, он вдруг не ощутил привычного, когтисто-хватающего за мочки ушей мороза. Пройдя от палатки по снежной целине несколько шагов, он обнаружил, что снег под ногами уже не шуршит, не звенит по-зимнему, а сухо хрустит, рассыпаясь, как стеклянное крошево. Снег держал старика, точно асфальт. Наст! Весенний наст!

— Однако надо быстрей кочевать на Варганчик, — тревожно сказал Аханя за завтраком. — Очень рано весна пришла. Рано лед на лимане подтает, как будем оленей перегонять? Торопиться надо!

В этот же день пастухи поймали ездовых оленей. Начались утомительные ежедневные кочевки. И все же, как ни торопились оленеводы, стадо преодолевало в день не более пятнадцати–двадцати километров. Глубокий снег к полудню под жарким солнцем превращался в кашеобразное месиво, которое напоминало Николке подтаявшее мороженое. Олени, казалось, не шли, а плыли. Не легче было и пастухам, снег огромными комьями налипал на лыжи, приходилось то и дело останавливаться, сбивать его палкой, но это помогало ненадолго — легкие камусовые лыжи к концу дня превращались в пудовые гири. Снег ослепительно сверкал.

Все пастухи в темных светозащитных очках. Николка потерял свои очки и уже поплатился за это — сидит на нарте, полуприкрыв глаза, и старается не смотреть по сторонам — из глаз текут слезы, он то и дело трет их кулаком.

— Эй! Эй! Не три глаза! — сердито предупреждает Шумков, идущий со своим аргишем вслед за Николкиной нартой. — Нельзя тереть, хуже будет! Потерпи, брат, до вечера.

Вечером Аханя выстругал Николке деревянные очки с узкими прорезями вместо стекол. Заметив недоверчивый Николкин взгляд, Аханя улыбнулся:

— Плохой очки, да?

— Странные какие-то. Разве сквозь такие маленькие щелки что-нибудь увидишь?

— Странный, да? Окси! Зато крепкий какой. О! — старик стукнул очками о печку. — Раньше все наши орочи только такой очки делали, другой очки не были.

На ночь ему наложили на глаза повязку, смоченную в крепком чайном настое.

К утру боль утихла, глаза перестали слезиться, и Николка занял привычное место погонщика. В этот день он по достоинству оценил примитивные деревянные очки и с этих пор уже не расставался с ними.

Ежедневно Николка видел уйму куропаток. Осторожные в зимнее время, они теперь казались ручными, подпуская человека буквально на два-три шага. «Может, они тоже ослепли от яркого света?» — удивленно думал он.

У куропачей ярко краснели набухшие брови.

В середине апреля стадо подошло к подножию высоченной горы, которую называли Толстой. Здесь решили дать оленям двухдневную передышку. Гора была двуглавая, с низкой длинной седловиной. К вершинам горы до половины склона подступали с разных сторон узкие распадки, заросшие каменной березой и ольховником, в чаще которого виднелось множество заячьих троп.

По одному из таких распадков Николка с Шумковым только что поднялись на вершину горы. От высоты захватило дух. Далеко-далеко внизу темным пятнышком виднелась палатка. Если бы не струйка дыма, вьющегося из печной трубы, ее можно было бы и не заметить. От палатки в тайгу светлой полоской тянется оленья шахма. Свинцово-голубая тайга внизу разлилась во всю ширь необъятным морем, а вдали, на горизонте, сверкающими айсбергами застыли Маяканские горы.

Николка повернулся вперед, куда завтра предстояло кочевать, и увидел тундру. Она была огромная, как небо. В левой Стороне тундры на горизонте узкой темной полосой поблескивало море, чуть правей виднелись совершенно безлесые белые горы. И все это: и белая тундра, и темная полоска моря, и горы — было подернуто тонкой серебристой вуалью.

Шумков протянул Николке бинокль:

— На-ко, брат, посмотри на поселок. Соскучился небось?

— Какой поселок? Где? — изумился Николка.

— Одичал ты, брат, совсем, — снисходительно заметил Шумков. — Вон туда смотри, правее гор.

Николка навел бинокль в ту сторону, куда указал Шумков, и сердце его легонько всколыхнулось — необъяснимое волнение охватило его. Едва различимые домики, вздрагивая, висели между тундрой и небом, то появляясь в синеватом мареве, то исчезая, словно мираж.

— Что, брат, видишь?

— Вижу. Наверно, очень далеко до него?

— Да уж километров сорок пять напрямую будет. Ну, полюбовался, брат, и хватит. Теперь посмотри вон туда. — Шумков указал вниз и влево. — Смотри, там речка Малкачан впадает в море. Через нее мы будем завтра кочевать.

В устье речки Николка ничего интересного не увидел, кроме реденькой щетинки леса, тянувшегося по-над берегом. Довольно унылая местность. И, как бы подтверждая это, Шумков сказал:

— Плохая речка, брат, корму для оленей совсем там мало. Зато глухарей сейчас уйма! Вот уж много глухарей… А землянку видишь?

— Нет, не видно… А что это за землянка, охотничья, что ли? — с интересом спросил Николка, передавая Шумкову бинокль.

— Старик там один жил ненормальный, — пренебрежительно отмахнулся Шумков.

— Какой старик? Что он делал? — все более заинтересованно допытывался Николка.

— Фамилия его Россинский была. Жил он в этой землянке вместе с собаками. Нерпу промышлял, пушнину добывал, юколу готовил. В позапрошлом году утонул. Подкрадывался к нерпе и провалился в продушину, одна рукавица да винтовка на льду остались. Был человек, и нет человека, — мрачно усмехнувшись, заключил Шумков.

Николка с некоторым страхом и неприязнью взглянул на бригадира. Помолчав, подавленно спросил:

— А как же попал туда старик? Почему он жил один, а не в поселке?

— А вот этого, брат, точно я тебе сказать не смогу. Возможно, этот Россинский на людей шибко обиделся. Он ведь пятнадцать лет прожил в этой землянке, а до этого столько же отсидел в лагере на Колыме. Потом реабилитировали его и сразу предложили должность главного врача большой больницы. Хирургом, говорят, был опытным. Но он приехал сюда, построил землянку. Если случайно к нему кто-нибудь из наших каюров заезжал, он встречал гостя как положено: чаем поил, угощал, ночевать оставлял, но почти не разговаривал, молчком все. Один раз в году приезжал в Брохово, сдавал пушнину, грузил в нарту продукты и опять уезжал. Так и жил. Здоровый был: волоком нерпу вытаскивал на берег — а пропал ни за грош.

— Дурак этот Россинский! — с сердцем воскликнул Николка. — Лучше бы он людей лечил в поселке.

— Вот так, брат… — неопределенно ответил Шумков, пряча бинокль в футляр.

Весь день Николка был грустным и подавленным, он все думал про Россинского.

Ночью ему приснилась черная полынья, в полынье безмолвно барахтался бородатый человек. Борода его намокла и покрылась сосульками, человек большими умоляющими глазами смотрел на Николку и, пытаясь что-то крикнуть, судорожно цеплялся красными пальцами за скользкую кромку льда. Николка хочет подползти к тонущему, но страх крепко связал его. Николка не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Вот человек, безмолвно взмахнув красными ладонями, исчез в глубине. Черная вода с тихим зловещим шипением, быстро съедая лед, подбирается к Николке — все ближе и ближе…

Он вскрикивает, зовет на помощь и тотчас же просыпается от толчка в бок. Открыв глаза, видит над собой улыбающееся Костино лицо.

— Ты чего кричишь? Медведь тебя давит, что ли?

В палатке сумрачно и тепло, на печке стоит чайник, заляпанный снегом, капли, падая на раскаленную жесть, громко, назойливо шипят.

В полдень кочевники вышли из таежной зоны на простор тундры. Только теперь Николка понял, почему с таким нетерпением ждали оленеводы встречи с тундрой.

Олени, выйдя на ровную поверхность тундры, тотчас же прибавили ходу, так что пришлось погонщикам бежать за стадом мелкой трусцой. Снежный покров здесь был тонкий и плотный, как пенопласт, пересыпанный сверкающими блестками.

— Вот теперь можно бегать на все стороны! — постучав лыжей по снегу, радостно воскликнул Костя. — Знаешь, куда гнать оленей? Вот смотри, — он указал на одинокую, как перевернутый колокол, сопку. — Вот чуть левее этой сопки и направляй стадо. Вообще-то олени сами туда побегут — не удержишь, но на всякий случай запомни эту сопку. Около нее будем отел проводить.