Но вот, кажется, можно уже поднять на кромку ноги. Он осторожно поднял правую ногу, достал коленом до кромки льда, надавил, пробуя крепость, — кромка выдержала. Теперь нужен рывок, последний, надо собрать все силы и сделать его, выбросить руку на полметра выше, ухватиться за основание следующего куста. Скорей, скорей!.. Пока он может еще сгибать и разгибать пальцы…
Собрав силы, он рванулся к следующему кусту и, поймав его, выбросил свое мокрое тело на берег в снег и пополз на взгорок. Здесь, наверху, он поднялся на ноги, несколько мгновений смотрел как завороженный на черную клокочущую полынью, испытывая запоздалый страх перед тем, что могло бы произойти…
Но это длилось мгновение, мороз больно кольнул его в пальцы, он вздрогнул и понял, что опасность не миновала и что главная борьба впереди. Еще мгновение он стоял в растерянности и отчаянии, как попавший в ловушку зверь, но мороз опять кольнул его в пальцы, и он опомнился — теперь он знал, что надо делать. Сбросив со спины малокалиберную винтовку, он упал в снег и стал кататься в нем, переворачиваясь с боку на бок, елозя на спине, как это делают ездовые собаки. Со стороны могло бы показаться, что человек сошел с ума, но это надо было сделать: на одежде его слишком много влаги, снег впитает часть ее и, кроме того, покроет одежду защитной коркой, столь необходимой теперь.
Вывалявшись в снегу, он быстро, с лихорадочным ожесточением растер снегом красные, уже прихваченные морозом руки, растерев их и почувствовав в них живую горячую боль, размотал с шеи еще не полностью намокший шарф, быстро забинтовал им кисть правой руки — получилась неказистая рукавица. Левая рукавица лежала внизу около куста. Он осторожно дотянулся до нее стволом винтовки. «Теперь бежать. Бежать!»
И он побежал, побежал не шибко, не изо всех сил, но так, как начинает свой бег спортсмен-марафонец — экономно, расчетливо. Но в том марафоне можно сойти с дистанции, напиться горячего какао, обтереть разгоряченное тело чистым сухим полотенцем… Здесь тело медленно деревенеет от холода, стиснутое в жесткий скафандр обледеневшей одежды; здесь нельзя сойти с дистанции — нельзя. В конце этой лыжни ждут его две женщины: старая морщинистая мать и она — молодая красивая Стеша. Она ждет его, ждет его, ждет…
Этой лыжне не будет конца, этому проклятому снегу не будет конца. Но он будет жить, он будет жить! Только бы не упасть! Только б не сойти в сторону от лыжни — там никто не ждет его, там холодная белая пустота и покой, покой… Отдохнуть бы, отдохнуть… Глаза его уже услужливо ищут, куда бы присесть, тело требует отдыха, бежать невозможно, надо отдохнуть… «Не смей отдыхать! Вперед! Остановка — смерть! Ты будешь жить!»
Ему кажется, что он по-прежнему бежит, а он давно уже бредет судорожными рывками, точно водолаз по морскому дну. Застывшая одежда сковала его движения, и он, догадавшись об этом, приостановился, с трудом выдернул примерзший к ножнам нож, разрезал телогрейку под мышками, на локтях, затем сделал два надреза на брюках возле колен. Идти стало легче, но сделалось холодней: жгучий холод сжимал тело все туже и туже, бесчисленные острые коготочки то здесь, то там впивались в кожу. «Это хорошо, — удовлетворенно отметил он, прислушиваясь к себе. — Боль чувствую — это хорошо».
Он чувствует боль, ощущает всей своей кожей холодные складки твердой, как жесть одежды, ясно видит перед собой лыжный след, деревья, морозный туман над рекой и красное солнце над белыми вершинами сопок, но шаг его слишком медлен, а силы на исходе, он слышит удары сердца и чувствует на губах солоноватый привкус пота.
— Буду жить! Буду! — точно споря с кем-то, яростно твердил он, бросая свое тело в холодное бездушное пространство. Но вот уже ноги точно чугунные колонны — он больше не в силах сдвинуть их. Это испугало его, он упал на колени и пополз на четвереньках с такой торопливостью и с таким чувством, как будто хотел оторваться от какого-то страшного, беспощадного преследователя. Он полз на четвереньках по лыжне, как зверь, исступленно бормоча:
— Не-ет, я дойду, не-ет, дой-ду-у-у.
Наконец он уже не смог передвигаться и на четвереньках, и тогда он пополз, то и дело тычась лицом в подмерзшую лыжню и ничего не видя, кроме этой широкой белой лыжни.
— Не-ет, дойду, дойду-у-у… — все повторял и повторял он упрямо и зло.
Трудно было поднимать голову, и он не поднимал ее, экономя силы, полз вперед, зная, что палатка уже рядом, потому что лыжня пересекала оленью шахму. Здесь Кодарчан рубил для палатки жерди, на лыжне крошево лиственничных веток, стесанная топором кора. Остро запахло золой и каленым железом. «Дойду, дойду…»
Вот на снегу лежит цветастая полоска алыка, полоз нарты, связка капканов, желтеют впереди щепки, рядом поленница, лиственничная недопиленная чурка с воткнутым в нее топором, от нее до входа в палатку три шага. «Дойду-у-у…»
Но полог палатки наглухо застегнут и придавлен внизу толстым поленом. Палатку ему конечно же не расстегнуть. Он с трудом отодвинул полено, поднял низ палатки, подсунул под нее голову и пополз, пополз в спасительное ее нутро, к спасительной печке. Быстрей разжечь ее… Только огонь спасет его…
Перед печкой кучерявые сухие стружки — «тураки будул», мелко колотые лучины, тонкие поленья, все сухое, все аккуратно сложено, а наверху коробок со спичками — таков обычай охотников — оставлять у печки сухую растопку. И Родников поступал так же, как и другие пастухи и охотники. Вот и сегодня он сделал тураки будул, но сделал их как повинность, как дань обычаю…
Зубами он содрал с руки шарф, негнущимися, точно зубья граблей, пальцами взял спички, отложил коробок в сторону, и лежа на боку, стал неловко заталкивать в печь вначале два толстых полена, между ними стружки, на стружки тонкие лучины, на лучины — поленья. Все! Теперь можно разжигать. Но не так просто открыть закоченевшими пальцами коробок со спичками. А в этих спичках сейчас заключена его жизнь, если их не удастся зажечь — все может кончиться…
Помогая себе зубами, он выдвинул коробок, спички рассыпались, но это не страшно. Вот они лежат перед глазами. Он с трудом ухватил сразу пучок спичек, иные были перевернуты торцами к терке, но это уже не важно, главное сейчас, чтобы хоть одна из спичек вспыхнула. Он медленно чиркнул спичками по терке. Спички не вспыхнули, а две из них выпали. Сжав оставшиеся крепче, вновь чиркнул. В нос ударил острый спасительный запах горящей серы. Скорей трепетный огонек к стружкам! Он бережно приблизил слабый трепещущий огонек к стружкам, и они мгновенно вспыхнули. «Ах, как славно, славно!» Кто же так говорит? Ах, да это же бабка Акулина так говорила — это ее словечко, славное словечко, волшебное, счастливое словечко!
Пламя весело затрещало! Теперь оно не потухнет…
Он медленно закрывает дверцу, кладет руки на пока еще холодную печь, но она очень быстро нагреется, ведь железо тонкое, а дрова лиственничные, сухие, жаркие. Вот она уже нагрелась, запарила, теплом потянуло от нее, запахло горелым железом. Припекло ладони, он чувствует боль — это хорошо, это очень хорошо! Он убрал руки с раскалившегося железа и стал греть их, тихонько растирая, на расстоянии от нее. Вскоре пальцы отогрелись, стали послушными, но зато было у него такое ощущение, точно под ноготь каждого пальца воткнули по игле — острая жгучая боль сводила скулы, но он даже пытался улыбаться.
«Ничего, ничего, это хорошо, это очень хорошо, — удовлетворенно думал он. — Руки целы, а что с ногами? Я их чувствую, надо скорей раздеться и растереть их».
Он перевернулся на спину, выдернул нож и принялся отбивать на груди по линии пуговиц лед. Отбив его, он срезал пуговицы и освободился от обледеневшего бушлата. Отпихнув его, осторожно разрезал мерзло хрустящий свитер, снял мокрую рубашку, отбросив все это, он принялся отбивать поленом лед на штанах и под лодыжками торбасов.
Палатка наполнялась теплом, он это видел по тому, как оплавляется лед на бушлате, но телом тепла не чувствовал, ему было холодно, как будто он только что вырвался из ледяной купели. Отбив лед с лодыжек, он надрезал ремешки и сразу, как из деревянного футляра вылез из штанов. Вытолкнув все это к выходу палатки, сняв с себя даже мокрые трусы, осмотрел ноги — они были белые, попробовал пошевелить пальцами — они слабо шевелились, и это сразу успокоило его. Он схватил шарф, и принялся ожесточенно растирать попеременно обе ноги. Потом вспомнил про одеколон, схватил флакон и начал растирать постепенно оживающие ноги одеколоном.
