Случилось это во время кочевки. Шумков с Николкой гнали стадо, остальные пастухи кочевали сзади по шахме. Огромное стадо, точно войско на штурм, с шумом и треском текло по тайге.

— Правей! Правей заворачивай! — то и дело кричал Шумков.

Николка немедленно бежал по краю стада и заворачивал вправо, иногда удачно, иногда слишком круто передние олени, пробивающие снежный целик, заворачивали по кругу, и все стадо начинало закручиваться вслед за ними. Приходилось неистово кричать и много бегать, прежде чем стадо вновь выстраивалось клином и двигалось в нужном направлении. Часа через три один из оленей упал на брюхо. Николка, тщетно попытавшись его поднять, кликнул на помощь бригадира. Шумков подергал оленя за хвост. Олень продолжал лежать, тяжко вздыхая, испуганно тараща на людей влажные, с красноватыми прожилками, белки глаз.

— Может, он заболел? — высказал свою догадку Николка.

— Наверняка заболел. Сейчас я его вылечу, — пообещал Шумков, вытаскивая из чехла нож.

Повалив оленя на бок, пригнув ему голову, он ловким точным движением всадил нож в олений затылок. Олень крупно вздрогнул, взбрыкнул раза два копытами и затих.

— Вот так нужно, брат, лечить! Учись! — сказал Шумков изумленному Николке.

Под вечер, когда Николка уже охрип от крика, устал от беготни, он увидел, что упал на снег еще один олень. У него была белая морда и белые ноги. Очень редкий, красивый олень. Высоко ценится такой олень у пастухов. Зовут таких оленей Уныпа — значит белоногий.

Николка посмотрел в сторону Шумкова. Бригадир мелькал за деревьями, заворачивая стадо. Николка подергал оленя за хвост, легонько попинал его в бок, но олень продолжал лежать, шлепая розовыми губами, раздувая ноздри. Жалко, но придется убить. Николка пригнул оленю голову и, вобрав полную грудь воздуха, точно собирался окунуться в ледяную воду, с силой вонзил нож. Торопливо обтерев и спрятав его в ножны, он не оглядываясь побежал догонять ушедшее вперед стадо.

Николка впервые убил оленя. На душе у него было неприятно, но он убеждал себя, что рано или поздно должен был это сделать — выпачкать оленьей кровью лезвие своего ножа. «Не всем же есть котлеты, — размышлял он, — кто-то должен и убивать животных для тех, кто ест. А пастуху без этого все равно не обойтись».

Шумкову про оленя он не сказал — вначале не было случая, а потом забыл об этом.

На закате солнца, направив стадо в сопку кормиться, погонщики, выбрав удобное место для табора, стали поджидать кочевщиков.

Ждать пришлось недолго. Впереди каравана шел Аханя, сзади ехала на нарте Улита. За Улитой шли Костя и Фока Степанович. Каждый пастух вел свой аргиш, состоящий из шести доверху груженных нарт. Привязав повод своего передового оленя к дереву, Аханя тотчас подошел к Шумкову и принялся сердито его отчитывать за что-то, энергично жестикулируя руками.

Шумков слушал старика не перебивая, удивленно, и вдруг, обернувшись к Николке, вскричал:

— Ты зачем убил оленя?!

— Как зачем? — опешил Николка. — Он же упал… заболел… Ты же сам сказал: если упал — вот так лечи. Я и убил. А что, не так разве?

— Да это же мой личный олень! Мой личный, понимаешь ты это?! Он же не больной, он просто устал! Отдохнул бы и побежал. Понимаешь? А тот больной был. Мы давно его хотели забить. А этот устал просто! Устал! Понимаешь ты?! Тьфу! — Шумков с досадой плюнул, махнул рукой и пошел к той нарте, на которой лежал его Уныпа.

— Дурак ты, Васька! — крикнул ему вслед Аханя. — Зачем обманывал?

Вечером, поедая сочную сырую печенку Уныпы, пастухи, нарочито громко чавкая, посмеивались над Шумковым. Особенно усердствовал Фока Степанович:

— Ты чего это, Василий, грустный такой? Чего печенку не ешь? Ох и вкусная!.. Не грусти, паря. Улита из белого камуса торбаса тебе сошьет. Костя их бисером разукрасит. Приедешь в поселок — модничать будешь.

В конце января начались частые снегопады. Олени теперь уже не разбредались на многие километры, как прежде, а стояли плотно на одном месте, непрерывно разгребая копытами снег, с трудом дотягиваясь до спасительного ягеля. Глубина снега местами достигала полутора метров. Животные быстро худели. Пастухи тревожились. Наконец, при обходе стада Фока Степанович обнаружил первого сдохшего от голода оленя. Его синее, без единой жиринки, мясо отказались есть даже собаки.

После ужина пастухи до полуночи что-то обсуждали, о чем-то спорили. Утром Николку с Костей отправили в стадо с заданием подогнать оленей к палатке.

По пути к стаду Костя сообщил о намерении пастухов немедленно кочевать в горы:

— Бригадир хотел гнать стадо к Малкачанской тундре, но старик переспорил. В тундре мало ягеля и снег там крепкий, а в горах с морской стороны весь снег ветром сдувает и ягеля там навалом. Старик знает каждую сопку, где сколько ягеля, где какой снег бывает, — он у нас профессор. Ходить по горам будет трудно, но, главное, чтобы олени сыты были.

Зато баранов там насмотришься — все сопки истоптаны их следами! Из бараньих шкур самый теплый кукуль — теплей оленьего.

При подходе к стаду пастухи заметили кружащихся над лесом ворон.

— Наверно, еще один олешка пропал, — высказал предположение Костя.

Костино предположение оправдалось. У сдохшего оленя вороны успели выклевать глаза и через ребра вытащить часть внутренностей. Рядом с издохшим оленем невозмутимо копытил ягель худющий евхан — движения его были вялыми, он то и дело вылезал из снежной ямы, тоскливо озирался, видно было, что жить ему осталось недолго.

Стадо подогнали к палатке часам к десяти. Оставшиеся на таборе пастухи не теряли времени даром — нарты были составлены в аргиши, груз увязан, оставалось поймать ездовых да свернуть палатку. Нелегкое дело — поймать ездовых, особенно молодых. Когда стадо успокоилось, Аханя принялся осторожно сгонять старых ездовых в одно место. Он старался не делать резких движений, но громко чмокал губами, подгоняя ездовика к месту. Если ездовик опять убегал в стадо, старик не преследовал его, чтобы не поднимать переполоха и не рассеять остальных, уже собранных в табунок.

Таким образом ему удалось собрать десятка три. Посчитав, что этого достаточно, Аханя кивнул ожидающим в стороне пастухам, и те, окружив ездовых, начали осторожно приближаться к ним. И чем ближе подходили пастухи к ездовикам, тем теснее сбивались они в кучу, причем самые дикие старались втиснуться в середину. Не дойдя до ездовых метра три, пастухи окружили их маутом, держа его на высоте пояса. Оба конца маута, сомкнув, привязали к дереву — получилась своеобразная изгородь. Если кто-либо из ездовиков оборачивался к изгороди с намерением прорваться сквозь нее к стаду, пастухи тотчас же успокаивающе посвистывали и предостерегающе пошевеливали маутом. Стоит лишь одному ездовому ринуться через маут, как все ездовые хлынут за ним — не удержать.

Но вот олени успокоились. Аханя, войдя вовнутрь изгороди, начал осторожно надевать уздечки на крайних ездовых, связывая их друг с другом и таким образом создавая вторую изгородь, внутри которой оставались наиболее дикие ездовики. Когда крайние олени были связаны друг с другом, на помощь мужу пришла Улита. Протиснувшись в середину табунка, она, не обращая внимания на дыбившихся дикарей и на мельтешившие перед ее лицом острые рога, ловко накидывала уздечки.

На ней была праздничная национальная одежда, искусно расшитая цветным бисером и кусочками цветного меха. Особенно красив был кожаный длинный и узкий фартук, на нем кроме бисерного орнамента висело множество гравированных выпуклых монист и серебряных полтинников, которые при каждом ее движении тихонько позванивали. Такой праздничный наряд надевала Улита только во время кочевок — все остальное время Николка видел чумработницу сидящей в палатке в грязном ситцевом платье, в торбасах с засаленными кожаными голяшками, на которых она сучила оленьи жилы или куда ставила узкую дощечку для раскройки камуса, кож. С утра до вечера Улита что-нибудь шила, кроила, скоблила, выходя из палатки лишь за тем, чтобы принести для еды мяса или наполнить кастрюли зернистым снегом, если рядом не было воды. Вот и получилось так, что кочевка для чумработницы превратилась в праздничную церемонию, во время которой только и можно ей было покрасоваться и похвастаться своими нарядами.