— Ладно, — сказал Филиппов, — позвоню я сейчас бате. А ты перезвони минут через десять.

— Через пять.

— Ну, через пять.

Филиппов положил трубку и вместо того, чтобы сразу набрать номер тестя вышел из кабинета и остановился возле стола секретарши.

— Колька осатанел! — Сказал он. — Ищет Ольгу. Ольга куда-то запропастилась Он, конечно, считает, что ее украли цыгане. — Филиппов тихо засмеялся. — Просит звонить тестю, узнавать.

— А чего сам не позвонит? — удивилась Нелька.

— Он мать шибко любил. — Филиппов погрустнел. — Правда.

— Ты… вы хотите, чтобы я позвонила Анатолий Николаевичу?

— Ты? — Филиппов удивился. У него и в мыслях этого не было. Но пусть-ка и верно, звякнет секретарша.

— Позвони, Неля, будь добра, а я на минуту выйду. Скажешь Николаю — пусть перезвонит минут через десять.

Он пошел так, без всякого смысла, побродить по коридорам института. Дошел до угла, повернул, спустился по лестнице. Сейчас встречу Анну, подумалось. Но не одну.

И точно: сделал два шага — и вот она. И с кем! Если бы институт вдруг стал поворачиваться вокруг своей оси, как сказочная изба, Филиппова это бы потрясло меньше. Но Анна рядом с Карачаровым, что-то тихо ей говорящим…

— Владимир Иванович! — Карачаров приостановился. — А вы разве не идете?

— Куда? — Обалдело спросил Филиппов, ощущая, что потолок коридора медленно начал слетать со стен.

— Плохо ваша секретарша работает, — засмеялся директор. — Всех я просил поставить в известность: наш коллега из Англии приехал, будет говорить о своих исследованиях… Спускайтесь в малый зал!

— Хорошо, — прошептал Филиппов, — через минуту буду. Я, собственно, туда и шел, только не сразу вас понял…

35

Еще один потенциальный покупатель должен был придти завтра утром. Или покупательница. Мне все равно. Мне стало казаться, что заклятая квартира, как тень, уже не может оторваться от меня: мертвые ухватились за меня крепко, я — их единственный способ говорить с миром, да, они станут охранять меня, но не отпустят, пока я не выполню их волю. Их волю? Какую? Что за бред приходит в мою голову?

Гостиничный номер, освещенный скромным полукругом вечернего бра, точно одинокое жилище смотрителя маяка, тихо гудел, отзываясь своей рассохшейся декой далекому, надвигающемуся шторму. И тело вынесет к моим ногам.

Господи, опять бред. Наверное, я уже сплю. Сплю? Я присела на кровати. Нет. Еще нет. Самый таинственный промежуток между явью и сном порой приносит нам отзвуки чужих жизней, обрывки голосов и фрагменты незнакомых пейзажей, темные лица, не виденные никогда или встреченные случайно и тут же потерянные в толпе, отзвуки, отблески, оклики.

Зачем ты окликнула меня, моя сестра? Лучше бы ты и вовсе не вспомнила обо мне, пусть моя мысль и покажется тебе дурной, и завещала все своему верному Дубровину. Твой зов оторвал меня от Максима… Но самое ужасное — не только от Максима, а — судя по моему предсонному бреду — и от самой себя!

Верный Дубровин. Когда я попросила его пойти завтра со мной показывать квартиру, он согласился мгновенно. Буду помогать вам во всем, сказал он, растягивая рот в улыбке, в чем смогу. И в самом деле, в его мимике было что-то клоунское: рот смеялся, а глаза печально и скорбно вопрошали. О чем? Кого? У меня мелькнула подозрительная мысль: не прячется ли за его гротескным выражением чувств заурядное бесчувствие? Клоуны, шуты и пародисты принадлежат миру кривых зеркал. И в моей реальности, стремящейся к ясности и прозрачности, им нет места. Кривое отражение — пусть самое насмешливое и озорное — только разновидность тени, не способной существовать сама по себе. Но и жалкое высокомерие шута, и вызывающий мазохизм клоуна, и самоуверенная вторичность пародиста не таят, как мне кажется, той запредельной глубины, которыми наделены тень и зеркало, поскольку они обращены к зрителю и только к нему, и его признания — пусть в форме отвержения и даже насмешки — страстно жаждут. Тогда как самопародия даоса обращена к собственному отражению и потому, точно змея, кусающая свой хвост, скрывает под собой вечный символ.

Так или почти так думала я, сидя в машине Дубровина, который заскочил в магазин, оставив ключ в пятаке зажигания. Ключик серебрился, как сосулька, казалось, сейчас он растает и стечет на пол — кап-кап… И Дубровин растает. И город, в котором я торчу, никому не нужная и отчужденная даже от самой себя, исчезнет как повторяющийся сон, из которого долгими ночами так трудно было выбраться.

Мы ехали с Дубровиным показывать квартиру. Быстрее, оказывается, было дойти пешком. В те три квартала, что отделяли гостиницу от моего старого дома, уместилось пунктов пять, куда Дубровину нужно было заехать. Последним оказался небольшой универсам, находящейся прямо напротив арки, и легче было выйти из машины, перебежать через дорогу и открыть дверь подъезда, чем сидеть, тупо уставившись на готовый пролиться весенней водой маленький ключик, ожидая Дубровина. Но когда он появился, неся целые пакеты всевозможных деликатесов и, запыхавшись, объясняя, что он придумал отметить наше с ним знакомство после того, как мы покажем квартиру клиенту, его задержки и суетливость я легко простила. В этом сумрачном городе мне всегда недоставало именно праздников. Так пусть он будет. Пусть даже устроенный Дубровиным, который окажется только тем, кто доставляет приятное, не занимая ни души, ни ума, ни воображения, как веселый и присевший зачем-то за соседний столик ресторанный метрдотель. В принципе мое любопытство к Дубровину объяснялось только тем, что он был так близко дружен с сестрой. На вечер я могу об этом и забыть. И просто посидеть, просто поболтать, просто посмеяться и вкусно поесть. Разве так уж плохо?

На этот раз квартиру смотрела женщина. Она не стала вдаваться ни в какие детали: ни ремонт, ни перекрытия, ни старый кафель в ванной ее не интересовали, она обежала квартиру, просвистев фалдами кожаного пальто, хлестнувшими по светлым обоям коридора, и, остановившись напротив Дубровина, быстро проговорила:

— Я согласна. Сколько? — Женщина, явно, экономила слова. Интересно, к деньгам она относится так же?

— Не я продаю, — сказал Дубровин. — Вот хозяйка

— Ну и?

— Я назвала сумму.

— Ммм. Подумаю

— Покупательница простилась и вылетела из квартиры.

Я прошла в комнату и устало села в кресло. Никогда не уставая на работе, способная, гуляя, пройти пешком почти все центральный улицы и проспекты, я буквально валилась с ног, едва начинала заниматься этой заклятой квартирой. Наверное, ее продажа требовала от меня слишком больших эмоциональных затрат.

Дубровин стоял в дверях, глядя на меня пристально: на миг с него спала неестественная гротескность. Маленький и жесткий тиран, напоминающий… кого? Роберта Эйхе. Так подумалось мне. Впрочем, все — чушь, человека не объяснить.

— Как вы думаете, Сережа, — заговорила я, почти беспомощно, — мы продадим квартиру?

— Вы продадите. — Он заменил «мы» на «вы», но не случайно — какой была моя оговорка — а намеренно: выделил голосом и сопроводил убедительным взмахом руки.

— Эта женщина купит?

Он пожал плечами.

— Хоть бы купила, — вздохнула я. Мне хотелось пожаловаться на свое одиночество здесь, и поделиться с ним страстным желанием уехать как можно скорее, и даже рассказать ему о Максиме, с которым все получилось так нелепо….

Уже на следующий день я знала, что совершила ошибку, приоткрыв Дубровину дверцу в свою личную жизнь и дав ему возможность увидеть: с Максимом, возможно, только временный, но разрыв, и сейчас я совсем одинока. Это подействовало на него как сигнал пистолета для бегуна: он рванул за мной следом, поставив целью разрушить здание наших отношений с Максимом, и так, на последнем этапе строительства, внезапно давшее трещину, — теперь до основания!

Что меня дернуло за язык? Желание вызвать у него ревность нежным рассказом о Максиме? Дубровин был мне полностью безразличен. Надежда, что Дубровин мысленно встанет на место Максима и сможет объяснить мне его реакцию, а, может быть, и окажется в состоянии помочь мне помириться с моим экс-женихом? Как такое вообще мне могло прийти в голову? Или это было стремление вскружить Дубровину голову, чтобы потом рассказать Максиму? Но подобных крючков я в запасе не держу — не мой стиль.