— Понаставили тут всяких склянок!.. Хапуги…

Горя не столько от возмущения, сколько от смущения, отряг осторожно, чтобы не задеть ненароком еще чего-нибудь, легко роняемого и разбиваемого, в изобилии расставленного по длинному узкому коридору, прижался широкой, как простенок между окнами спиной к противоположной стене.

— Может, тебе лучше снаружи остаться? — сочувственно сравнил ширину коридора и плеч королевича Иванушка. — Пока не поздно?

— Сидя на ковре, кольцо не найдешь, — с тоской кинув последний взгляд на Масдая и устроившегося на нем Адалета, проговорил Олаф, и решительно двинулся направо, бормоча что-то себе под нос — то ли ругательства в адрес фальшивых пророков, то ли имя кольца.

— Граупнер!.. — негромко позвала и Сенька, прислушалась, и зашагала легкой неслышной поступью налево.

— Что-то темнеть стало… Луна, что ли, прячется… — пробормотал Иванушка, снова потер глаза, и присоединился к жене.

— Граупнер!.. Граупнер!.. Граупнер!.. — разносились их призрачные шепотки как пугливое эхо сначала по коридору и безлюдным[42] комнатам третьего этажа, потом по гулким анфиладам второго, отражаясь от сотен и тысяч статуй и статуэток, гобеленов и ковров, ваз, вазонов и вазочек, картин и зеркал, полок с драгоценными безделушками и шкафов с не менее драгоценной посудой.

— Граупнер!.. Граупнер!.. Граупнер!..

Ответа не было.

Завернув за угол, Иванушка внезапно почувствовал, как что-то твердое ударило его в живот, сбило с ног, повалило ничком на ковер, накрыло сверху…

— Ты чего, с ума сошел?!.. Прекрати немедленно!!!

Испуганно-возмущенный Сенькин голос метнулся к сражающемуся врукопашную не на жизнь а насмерть царевичу.

Тот замер.

— Ты, через пень твою в коромысло, вообще глядишь, куда идешь?!.. Ну, я понимаю, тот олух вазу смахнул, но как можно диван не заметить, который у тебя поперек дороги стоит?!..

— Диван?.. Где диван?..

— Был перед тобой… Теперь — на тебе… Не видишь, что ли? — ворчливо отозвалась царевна.

— Не вижу… — растерянно пробормотал, выбираясь из-под напавшего на него сына кушетки, лукоморец. — Как на второй этаж спустились, так все словно пропадать перед глазами стало…

— Погоди, Вань, у тебя со зрением всё в порядке? — при звуке растерянного мужниного шепота сердце Серафимы ёкнуло.

— С таким или ночным?

— Хоть с каким!.. Ну?..

— Луну на улице вижу… А зелень пропала. Ночь кругом, как ночь… Может, это какое-нибудь охранное проклятие?..

— Не охранное, а хранительное, — сурово вынесла приговор Адалету и его искусству Серафима.

Других версий у Иванушки не было.

— Ладно… Тогда я сейчас доведу тебя обратно на третий этаж до Масдая, пока ты на себя какую-нибудь стену не обрушил и весь дом не перебудил, а сама потом проверю первый.

Иванушка набрал было полную грудь воздуха, чтобы возразить, но подумал, как следует, и неохотно согласился.

Если бы не дар-эс-салямский ковер с ворсом до щиколоток под ногами — его и диванчика — то обитель богов стояла бы на дыбАх уже сейчас.

Второй раз испытывать удачу у лукоморца настроения не было.

— Да ладно. Я сам дойду, — вздохнул он. — В какую сторону?..

— Ага. Дошел ты уже сам… — начала было Сенька, но вдруг дернула за рукав супруга, и тот послушно застыл, не закончив шага. — Стой!.. Кто-то идет…

— Не видно… — опустил зависшую в воздухе ногу на ковер и почти беззвучно пожаловался ей на ухо Иванушка.

— Зато слышно! Тс-с-с-с!.. Прижались к стене!..

Она оттащила его с середины зала и толкнула за резную горку, уставленную хрусталем, фаянсом и подписными изданиями, величиной с настоящую гору.

Лукоморцы присели, прижались к гобелену, изображающему толстого скучающего лебедя на заросшем камышом лесном пруду, съежились, и замерли.

С противоположного конца анфилады комнат до их слуха донеслись тяжелые, неровные, то и дело останавливающиеся шаги, будто человек[43] к чему-то прислушивался, или кого-то искал.

Шаг, другой, третий…

Остановка…

Снова шаг… и еще… и еще два…

Пальцы Серафимы сомкнулись на рукоятке меча, словно старались расплющить ее.

— Сиди тут… — прошевелила она губами в самое ухо мужа, и осторожно, миллиметр за миллиметром, выглянула за угол серванта.

Метрах в пятидесяти от них, поводя перед собой руками с растопыренными пальцами, будто выполняя упражнение «ножницы», медленно продвигалась вперед двухметровая фигура с габаритами одного из шкафов Фреев.

Прошагав еще метров пять, фигура задела рукой за стену, отгораживающую один зал от другого, пощупала ее, и вдруг повернула налево и стала не спеша уменьшаться в росте.

Спускается по лестнице?..

Царевна перевела дух.

Скатертью дорожка…

Или палас?

Или что там у них на ступенях постелено?..

Интересно, кто бы это мог быть?

Какой-нибудь ночной страж дворца, или…

— Олаф!.. — с облегчением выдохнула Сенька, поднялась на ноги и потянула за собой Ивана. — Забодай его кобыла… Это ж был Олаф! Вниз спустился.

— Сеня?.. — отчего-то встревожился Иван. — А как он шел?

— Ногами? — не дошло поначалу до супруги, но через мгновение она охнула и прихлопнула рот ладошкой с отпечатавшимся на ней узором рукояти меча. — Ядрена кочерыжка!!!.. Идиот!!!.. Вань, сиди тут, никуда не ходи, я сейчас!!!..

Бежать по лохматому шедевру дар-эс-салямского ковроткачества, маневрируя вокруг канапе, кушеток, кресел, столиков и прочих статуй, выполнявших, похоже, роль минного поля для незваных ночных гостей, было все равно, что мчаться в лесной чащобе по сугробам и бурелому, но царевна сумела преодолеть оставшиеся полсотни метров всего за минуту.

Лестница слева раскрылась перед ней во всем своем безвкусном — и безлюдном — великолепии.

«Олаф?» — едва не выкрикнула — шепотом — она, но вовремя прикусила язык, положила руку на перила, и молча понеслась вниз.

Достигнув последней ступеньки, она прижалась к стене, присела на корточки, глянула быстро и настороженно налево, направо…

Метрах в двадцати он нее по коридору неуверенными спотыкающимися шагами ковыляла громадная фигура отряга, размахивая руками и бормоча имя пропавшего кольца.

Снова задавив на корню готовый вырваться оклик, Сенька вскочила на ноги…

Олаф взмахнул рукой, ощупывая пространство перед собой, и сдавленно ойкнул: могучая лапа рыжего воина нечаянно задела выгнутую волной ручку двери справа.

Ручка, не рассчитанная на запредельные перегрузки, тоскливо хрупнула и со звоном упала на полоску мрамора, не покрытую паласом.

Королевич — впервые за три этажа — сказал что-то иное, кроме «Граупнер», но тоже трехэтажное, сделал шаг вперед, поскользнулся на позолоченном обломке, потерял равновесие…

Резные двустворчатые двери под напором двух центнеров мышц и металла хрустнули, крякнули, треснули, и с грохотом водопада, обрушивающегося в горячий Хел, загремели в скрывающуюся за ними комнату.

— …твою отряжскую бабушку!!!..

Не дожидаясь и не выжидая больше ничего, Сенька вскочила, словно подброшенная пружиной, и рванула к тому месту, где только что в осиротевшем дверном проеме исчезла громадная Олафова туша.

Успеть вывести его, вытащить хоть через двери, хоть через окна, пока никто не прибежал на грохот, пока их не обнаружили, пока не…

Поздно.

Прямо перед ее носом погруженная еще секунду назад в темноту и отборные отряжские проклятия комната вспыхнула желтовато-розовым светом, и Серафима застыла.

Ни вздохнуть, ни охнуть, не говоря уже о более значительных сокращениях мускулатуры, речи даже не шло. Время и пространство вокруг нее остановились, закостенели, опутали ее по рукам и ногам, словно паук — бабочку…

Теперь она поняла, как чувствуют себя букашки в янтаре.

Краем глаза она увидела, как замер на поверженных створках в позе цыпленка табака злосчастный сын конунга, бесплодно пытаясь шевельнуть хотя бы пальцем.