Однажды через каменную стену к нему перебросили спичечный коробок. Не раздумывая, он ловко поддал ногой коробок в сторону — часовой прогуливается по стене, ограждающей двор, и ему сверху видно все, что делается в треугольных закутах. Когда часовой отвернулся, Этьен проворно подобрал коробок; в нем лежала записка.

«Сообщи, из какого ты района? Политический? Что нового на воле? Группа коммунистов».

Вместе с запиской лежала спичка, ее черная головка была вылеплена из смолы. Этьен догадался, откуда смола, — прутья решетки в окне камеры, там, где полагается быть подоконнику, залиты смолой.

Осторожно нажимая на засмоленную спичку, он написал на обороте записки: «Я не из Рима, не итальянец. Я не коммунист, но ваш большой друг. Телеграфа вашего я не знаю. Если можно — сообщите». Он написал записку в несколько приемов. Этьен пользовался тем, что часовой время от времени отворачивался. Кроме того, замедлял шаги в том углу дворика, откуда арестант плохо виден часовому: на какие–то мгновения каменная стена закрывала гуляющего.

Он перебросил спичечный коробок с запиской за стену, откуда коробок подкинули. И едва успел это сделать, как прогулка окончилась.

На следующий день, гуляя в том же дворике, он получил коробок с новой запиской. В камере он тщательно изучил записку. Безвестные товарищи разъяснили, как перестукиваться через стену.

Ночь без сна и весь следующий день Этьен заучивал тюремный код, известный под названием «римский телеграф», и практиковался в стуке по тюфяку, набитому кукурузными листьями, по жесткой подушке.

«Дорогие Надя и Танюша, — выстукивал он неуверенно. — Никогда так часто не писал вам писем, правда, мысленно. Для этого приходится снова учить азбуку, на этот раз тюремную».

Так же, как и во всех тюрьмах, итальянская азбука делилась на шесть строк, по пяти букв в строке. Прежде всего нужно запомнить начальные буквы строк, в каком ряду значится каждая буква азбуки. Тюремное эсперанто! Каждая буква второго ряда обозначается двойным стуком, а затем уже стуком, который определяет порядковое место буквы в строке. Например, буква «д» передается одним стуком (буква в первом ряду) и еще четырьмя стуками (место буквы в ряду). Перестукиваться нужно очень ритмично. Если тот, кто стучит, ошибается, — он скребет по стене: не прислушивайтесь, сейчас простучу заново…

При окончании фразы стучат в стену кулаком. Каждый разговор обязательно начинается фразой «кто вы?».

Уже на следующий день Этьен отложил в сторону шпаргалку: несложная задача для его изощренной натренированной памяти.

Когда в «Реджина чели» звучал отбой и в канцелярии считали, что спят все восемь открылков тюрьмы, — коридоры расходятся от центра восемью лучами, — начинал работать «римский телеграф».

Не без робости вызвал Этьен соседа в первый раз. Но тут же убедился, что его понимают. Разрушено молчание, его понимают!

Поначалу Этьен перестукивался медленно, как бы заикаясь. Но перестук все убыстрялся, вскоре отсчет ударов шел уже автоматически, а ухо научилось воспринимать удары как буквы. И вовсе не обязательно при тюремном диалоге подавать сигнал «понял» лишь после того, как собеседник отстучал все слово. Иногда смысл слова понятен по двум–трем буквам, и за стеной раздается сигнал «понял».

Позже Этьен научился перестукиваться с теми соседями, которые сидели не рядом, в одном с ним коридоре, а этажом выше или ниже. В последнем случае можно стучать в наружную стену, над окном или под окном. Или стучать в пол ногой; удобнее перед тем разуться, и ударять пяткой. Или взобраться на табуретку и стучать ложкой или кружкой в потолок.

Ему советовали обстучать стену, потому что в ней есть участки, где звукопроводность получше, — в стене могут быть ниши, которые заложили кирпичами. Всегда следует поискать место, где стена отзывается на стук гулко. Хорошо также поставить таз или миску с водой под место, куда стучит сосед.

После каждого слова, которое собеседник услышал, и в подтверждение того, что слово понятно, он делает один удар. Если собеседник сбился со счета и потерял нить разговора, он производит два быстрых удара, и тогда Этьену следует отстучать слово заново. Если нужно внезапно прекратить разговор, оборвать его на полуслове, например при приближении тюремщика, собеседники начинают быстро скрести по стене.

«Римский телеграф» строго преследовался, и потому удобнее перестукиваться, когда тюремщики заняты, например перед раздачей пищи или когда выводят на прогулку заключенных из другого конца коридора.

Этьен пришел к выводу, что из всех пяти чувств лучше всего в тюрьме развивается слух. Не зрение, не осязание, а именно слух обостряется до крайней степени. Акустика в камерах и в коридорах хорошая, и поэтому от заключенных не ускользает ничего из того, что нарушает тюремную тишину. Во всяком случае, сам Этьен подтверждал такой вывод. Его уши, натренированные в радиопередачах и расшифровке радиограмм на слух, стали еще более чуткими.

Прошло три недели после того, как добрые соседи подбросили Этьену коробок с азбукой, а он уже лежал поздними вечерами или ночью на своей койке и вел с жильцом соседней камеры длинные разговоры, узнавал много новостей и сам делился с ним всем интересным.

Тюремщики всегда стараются, чтобы заключенный знал как можно меньше о жизни, которая его окружает, даже о самом себе. А заключенный старается узнать как можно больше.

«Сколько ухищрений, уловок предпринимают тюремщики для того, чтобы разъединить наши слова, наши взгляды, наши мысли, не говоря уже о каких–то поступках! — думал при этом Этьен с веселым злорадством. — И все понапрасну. К черту гнетущее одиночество! Да здавствует «римский телеграф»!

54

Весь мир сузился для Этьена до четырех стен, ограждающих тесную камеру, до крохотного клочка неба поверх «бокка ди лупо» — «волчьей пасти». Особым капканом из жести во все окно тюремщики ловят свет и урезывают вид на мир, чтобы из окна нельзя было увидеть ничего, кроме полоски неба; смотреть же на двор или в сторону, на соседние окна, невозможно.

Сперва Этьен сидел в камере, выходившей на юго–юго–запад. Там солнце показывалось над «волчьей пастью» около десяти утра, а часа в два лежало золотой полоской на середине камеры.

Через несколько дней Этьена перевели в другую камеру, глядящую западнее, там солнце наведывается после двух часов, а полоска на каменном полу камеры почти вдвое короче.

И совсем не сразу новоявленный узник привыкает к тому, что за ним все время подсматривают; в любое мгновение может приоткрыться «спиончино», то есть глазок в двери, и стражник заглянет в самую душу.

И форточку начинаешь любить и уважать по–настоящему лишь после того, как попал в тюрьму. Никогда прежде Этьен не проникался к форточке такой нежной благодарностью. Ах, этот запрещенный, но свободолюбивый квадратик, соединяющий тебя со всей вселенной! Оттуда доносится и дуновение ветерка, пойманного «волчьей пастью», и запахи оживающей травы, новорожденных почек, и слабый перезвон колоколов в Риме.

Птахи, которые подлетели к его окну, знали, что «волчья пасть» им ничем не грозит, а крошки на дне железного ящика водятся.

Где–то они сегодня побывали, римские ласточки, голуби и воробьи? Вслед за ними Этьен отправлялся на воображаемую прогулку по Риму.

Когда стены раскалены зноем и источают духоту, он завидовал птицам с особенной остротой — птицы имеют возможность улететь к какому–нибудь из римских фонтанов. В воздухе там висит милосердная водяная пыль, и жемчужный блеск струй рождает вечную прохладу. Птицы могут слетать к фонтану Треви или подальше — к фонтану на площади Эзедры, где четыре нимфы, омываемые извечными струями, никогда не просыхают. Про них говорят, что они — самые чистоплотные римлянки, но все равно один раз в неделю смотритель чистит их щеткой…

А вдруг птахи прилетели от дома, на котором висит мемориальная доска — здесь жил русский писатель Гоголь. Здесь написал он «Мертвые души». Как Гоголь, живя в Риме, мог сохранить в первозданной свежести русский язык, русский дух, национальное своеобразие? Вот бы и Этьену сохранить в душе нетронутым и неувядающим образ Родины. А родились бы в Риме Чичиков, Ноздрев и Коробочка, если бы Гоголь не имел права разговаривать и даже думать по–русски?