— Ну, ты, скотина, ехай уже! — сказал он и легонько ударил пятками лошадиные бока.

Ноль внимания, фунт презрения. Лошадь переступала с ноги на ногу, будто пританцовывала на месте, но двигаться вперед отказывалась. Лёнька и лаской, и руганью пытался заставить ее если не скакать, то хотя бы идти, но та лишь фыркала в ответ.

В отчаянии Лёнька плюнул и звонко шлепнул лошадь по крупу. Сделал он это зря, потому что тварь заржала, взвилась на дыбы, и Лёнька свалился на землю. Пока он поднимался, глупая скотина умчалась в ночь, и вскоре не было слышно даже ее топота.

От отчаяния Лёнька даже ругаться не мог. Глаза намокли, стало до того себя жаль, что хоть ложись грудью на пулемет и стреляйся. На минуту он поддался этому порыву, даже залез на тачанку и попытался приладиться к «максиму» так, чтобы удобнее было стрелять. Однако все оказалось не просто: не от близости смерти, не то от холодного кожуха Лёнька замерз еще сильнее.

Он закутался в шинель и долго глядел в небо. Понемногу отступали и вялость, и нерешительность, и дурацкие мысли о самоубийстве. Даже потеря лошади перестала казаться ужасной. Лёнька посмотрел на мир новыми глазами, глазами свободного от условностей человека.

Ведь на самом деле все шло как по писаному! Захотел сбежать? Сделано! Причем получилось так удачно, что, если казаки найдут, даже врать не придется — контузило взрывом, лошади унесли в степь, заблудился. Правда, если бандиты обнаружат, будет сложнее. Однако и тут есть выход — кокарду с фуражки сорвать, помять ее хорошенько, потоптать, погоны с гимнастерки долой и вообще — измазюкаться в грязи как следует. Вполне можно сойти за бродягу. Авось не убьют. Простора для маневров — вся степь. Куда захотел — туда и пошел. Если до сих пор везло, то и дальше везти будет.

С этими мыслями Лёнька бодро зашагал туда, где, по его мнению, находился север.

На самом деле там был восток. Лёнька в этом убедился, когда багрово-красное солнце начало светить ему прямо в лицо.

«Сколько ж я прошагал? — подумал он. — Сколько времени потерял?»

Он скинул шинель, чтобы идти было не так жарко, и вдруг одуряюще вкусный запах ударил ему в ноздри. Лёнька остановился и повел носом. Запах пропал, но воспоминание о нем — жареное сало, лук и чеснок — осталось. Лёнька решил, что это у него от голода, поэтому ожесточенно занюхал морок шинелью. Наваждение пропало.

Какое-то время — не больше пяти минут, потому что солнце еще не успело выползти из-за горизонта — он шел спокойно, потом ароматы появились вновь. Лёнька закрыл глаза и пошел на запах, который то усиливался, то исчезал.

«Станица, — думал Лёнька. — Хоть бы это были красные. Хоть бы это был Чепаев».

Но это была не станица, не красные и не Чепаев. Это был маленький хуторок в степи.

Хуторок

Петух пел громко и красиво, не так, как тихвинские петухи горланили — сипло и будто исподтишка. Нет, здесь петух был как на картинке — огромный, цветной, с рубиновыми

гребешком и бородкой. Лёнька так загляделся на петуха, что даже не заметил двух мальчишек-погодков, которые стояли у изгороди и глазели на него.

— Ты казак?

— Я? Э... нет, я не казак. Я... я заблудился...

— Тятенька, тятенька, тут казачок заблудился!

Вместо тятеньки из хлева вышла беременная

баба.

— Чего разорались? — шикнула она на малых, потом заметила Лёньку и испугалась: — Ты кто такой? Чего надо?

— Тетенька, не гоните! Заблудился я!

Баба покачала головой:

— Нашел, где плутать.

Из дома выскочил седой мужик:

— Чего надо? Пшел отседа.

— Дяденька, чего ругаетесь? Я же ничего плохого не делаю вам.

— Мне и без тебя тут есть, кому плохое делать. Пшел, говорю.

Лёнька смирился, что жареного сала и лука ему не видать и, чтобы не зря торчать, спросил:

— Если уж вы злой такой, покажите, куда до добрых людей идти.

Старик махнул рукой и ушел обратно в дом. Беременная баба осталась во дворе.

— Куда тебе надо? — спросила она.

— Где люди живут?

— Где ты людей-то нынче видал? Все зверье ка- кое-то, а не люди.

— Тетенька, да что ж мне — с голоду помирать? Скажите, где красные, я к ним пойду.

При слове «красные» баба скукожилась, заози- ралась и тишком подошла к забору.

— На что тебе красные?

— Отбился я от них.

Баба с недоверием посмотрела на Лёньку, но возражать не стала. Заговорила негромко, но быстро, глотая окончания слов:

— За домом с той стороны ложок неглубокий, ты там схоронись пока. У нас бандиты живут. Скоро вернуться должны. Увидят тебя — убьют, и нам плохо будет. Погоди немного, я тебе потом поесть вынесу и дорогу до красных покажу. Беги скорее.

Ложок оказался большой выгребной ямой, в которую хозяева сбрасывали все, что нажито и прожито: навоз, объедки и прочий мусор. На самом краю лога гордо возвышалось отхожее место.

Не успел Лёнька выбрать место почище, как послышался конский топот, ржание, и сразу все затихло, но ненадолго. Вскоре прискакали еще двое, и шум возобновился, но теперь к нему добавились женские крики, детский плач и грязная ругань. Потасовка длилась недолго, бандиты, если это были они, быстро разобрались меж собой и не то помирились, не то зарезали друг друга.

Солнце нещадно палило, вонь усилилась, и Лёнька, чтобы не сойти с ума, пытался дышать через шинель, но от вони это не спасало. Когда невозможно стало терпеть, Лёнька попытался вылезти, но в доме опять начался дебош, даже кто-то стал палить из пистолета, а потом снова все замолкло.

Прошел почти весь день. К вечеру, когда одуревший от смрада Лёнька уже и не понимал, на каком свете находится, беременная баба вышла к логу и крикнула:

— Эй, ты здесь еще?

Отвечать Лёнька не мог. Он выполз на карачках и продолжал ползти, пытаясь содрать с себя чудовищную вонь, но это не помогало.

Баба послушно шла следом.

Богдан

На базу нельзя возвращаться сразу. Мало ли, вдруг тебя в бинокль наблюдают? Требовалось покружить по округе, чтобы стряхнуть возможный хвост. Только с рассветом, окончательно убедившись, что его никто не преследует, Богдан поскакал домой.

На душе было противно. Конечно, он не предавал своих товарищей, но и спасти тоже не пытался. Петух не позволил. Формально все правила были соблюдены, но чувство вины перед Алпамыской,

Серегой, а особенно — перед Левкой накрыло лихого бандита с головой. Слава богу, на такой случай у него всегда была припасена фляжка с самогоном.

Алкоголь надежно глушил все то, что просыпалось в душе, едва Богдан вспоминал о совершенных накануне подвигах. Сколько бы крови ни лилось, самогон все заливал. Главное — не трезветь. Это было непросто, потому что с петухом на груди всякое пойло выветривалось из головы с пугающей скоростью.

Когда Серко донес Богдана до хутора, бандит был вдрызг пьян. Серко остановился у коновязи, и Богдан выпал из седла.

— Дрмдонт! — позвал он, лежа лицом на земле.

Дормидонт, на свое счастье, еще издали увидел,

как пылит степь, и уже ждал гостя. Он поднял Богдана и потащил в дом. Богдан волочился ногами по земле, отдавая приказы один бессмысленней другого: налей, говорит, щелоку в выгребную яму... нет, кипятку туда, крутого кипятку! Вилами туда потычь, слышишь? И самогону мне налей. Дормидонт уже привык к странностям Богдана и только бога молил, чтобы кто-нибудь пристрелил ирода.

Не успел Дормидонт подумать об этом снова, как прискакали еще двое — Алпамыс и Серега.

— Богдан! — заорал Серега. — Богдан!

Дормидонт остановился и попытался придать

главарю бандитов вертикальное положение.

— А... — махнул рукой Богдан. — Не поубивали вас, значит...

— Ты что творишь, Богдан?! — Серега вынул из-за голенища нож и пошел вперед.

Марфа тотчас запричитала. Один из мальцов, стоявший на пути Сереги и колупавший в носу, получил от бандита крепкий удар по уху. Малец отлетел к матери и громко заревел.

— Ты что творишь, а? — Серега подскочил к Богдану, отшвырнул Дормидонта и приставил нож к горлу главаря. — Ты нас что, сдать хотел?