Такие, как он, не должны улыбаться. Ни улыбаться, ни смеяться. Такие должны постоянно чувствовать давящий на них груз.

Только стервец был слишком нагл, чтобы ощущать тяжесть этого груза, и это его свойство постоянно ее раздражало и одновременно притягивало (что тоже ведь не могло не раздражать?).

– Ты в него вгрызаешься, словно шакал, что мусолит сброшенный оленем рог, – негромко произнес Путник, неслышно подошедший к ней и вставший рядом. – Не столько из голода, сколько по привычке. Он вовсе не так сложен, как тебе кажется, Самар Дэв.

– Именно так. И даже сложней.

Путник скорчил гримасу и принялся седлать собственного коня.

– Ребенок, что оказался в мире взрослых, но силы не утратил. И по-прежнему тверд в своих намерениях, оставаясь достаточно молодым для неизменной уверенности, – пояснил он. – В своем предназначении, в своих убеждениях, в своем понимании того, как устроен мир.

– Ага, и когда же мир обратит наконец на него внимание и отвесит ему хорошего пинка между ног?

– С некоторыми этого так и не случается.

Самар Дэв смерила его взглядом.

– Ты хочешь сказать, что жаловаться на несправедливость смысла не имеет?

– Я хочу сказать, Самар Дэв, что на справедливость рассчитывать не нужно. Ни в этом мире. Ни в том, что придет за ним.

– Но что тогда движет тобой, Путник? Что заставляет тебя шаг за шагом приближаться к собственной судьбе, в чем бы она ни заключалась?

Он на время замолчал, только она даже не пыталась обмануть себя мыслями, что ее слова попали в больное место. Эти двое укрыты надежной броней со всех возможных сторон. Он затянул ремни подпруги, поправил стремена.

– Нас сопровождают, Самар Дэв.

– Кто же, интересно? Стервятники?

– А, да, и эти тоже. Великие вороны.

Она сощурилась на небеса.

– Уверен?

– Безусловно, но я сейчас о другом сопровождении.

– Кто же тогда? И почему их не видно?

Путник вскочил в седло и взял в руки поводья. Карса уже закончил собирать снаряжение и седлал сейчас Погрома.

– У меня нет ответа на твой вопрос, Самар Дэв. Не думаю, что я в состоянии читать мысли Гончих Тени.

Она увидела, что Карса Орлонг при этих словах взглянул в их сторону, но в выражении его лица нельзя было прочитать ничего, помимо обычного любопытства.

Боги, он меня с ума сведет!

– Они за нами охотятся? – спросил Карса.

– Нет, – ответил Путник. – Во всяком случае, не за мной, да и не за нашей ведьмой, думаю, тоже.

Карса взобрался на своего яггутского жеребца.

– Сегодня, – объявил он, – я с вами не поеду. Взамен я отыщу этих Гончих Тени, поскольку хотел бы лично на них взглянуть. Они же, в свою очередь, может статься, пожелают ясней выказать намерения, если увидят меня одного.

– Чего ты этим собрался добиться? – потребовала у него Самар Дэв.

– Мне уже доводилось встречаться с Гончими, – ответил он. – И я не прочь подпустить их поближе, чтобы они убедились в этой истине собственным нюхом.

– В этом нет необходимости, – сказал Путник. – Карса Орлонг, Гончие появились здесь как мой эскорт – в прямом значении этого слова, его мне дал Престол Тени. Уверен, что ты их не интересуешь.

– Зачем же ты только что намекал на обратное? – возмутилась Самар Дэв.

Он встретил ее взгляд, скрипнул зубами, под кожей заиграли желваки.

– Ты была права, ведьма, – сказал он, – ты знаешь этого воина лучше меня.

Карса коротко усмехнулся.

– Увидимся позже.

Они смотрели ему вслед. Самар Дэв хотелось сплюнуть – во рту после чая было сухо и горько.

– И ведь наверняка увидимся, – пробормотала она, – что бы там Гончие на этот счет ни думали.

Путник лишь кивнул.

Клещик отлично помнил тот день, когда умер. Последняя жуткая битва, разразившаяся на Плавучем Авали, когда пали четверо его ближайших товарищей – каждый совсем рядом, но все-таки слишком далеко, чтобы можно было отдать собственную жизнь, заняв его место. Потом в самую середину рассыпающейся обороны шагнул Андарист, притянув наступающих тисте эдур на себя.

Смерть того, кого Клещик привык считать отцом, до сих пор стояла у него перед мысленным взором – подобно миниатюре, выполненной хронистом, что специализируется на жалких, позорных событиях. В печальном, исполненном сожаления лице мертвеца он узнавал всех сородичей, что пали прежде, убитые ради того, о чем и думать-то не стоит, – во всяком случае, так ему тогда казалось. Серокожим варварам был нужен трон. Может статься, они коллекционировали подобные объекты, словно обладание подразумевало какие-то права на них – но что с того? Все эти игрища были сплошным идиотизмом, а трофеи в них – лишь абсурдными иконами, которые, если что и символизировали, так это безудержный эгоизм игроков.

И однако в тех играх умирали благороднейшие души, вот только что тебе остается, когда уляжется горе, кроме непрерывно возрастающего сомнения? Защищай вот это, сражайся за вон то, побеждай лишь ради того, чтобы потерпеть поражение мгновением позднее. Плоть, сжигаемая дикой магией, глухой стук ударяющих в тела дротиков, все, что есть в жизни драгоценного, валится на пыльные плиты, между которыми уже проросли травяные гребни.

Умершее в нем в тот день многие склонны называть добродетелью. Однако долг продемонстрировал ему свою фальшь, а вместе с ним вдребезги разбились и понятия лояльности, чести. Они сражались ни за что. С тем же успехом они могли отступить, укрыться у входа в полуразрушенный храм и просто дождаться, когда появятся люди, сперва убийцы, затем – тот, кого звали Путник, и его соратники. Путник, сразивший всех, кому достало глупости оказаться у него на дороге. Путник, чье появление лишило смерть Андариста и всех, кто пал рядом с ним, какого-либо смысла.

Как же Клещик его ненавидел! Что проку в мастерстве, когда оно приходит на помощь слишком поздно.

В честность он тоже больше не верил. Когда тебе говорят правду, у тебя словно кандалы на лодыжке защелкиваются. Поскольку правду сообщают в ожидании, что ты среагируешь на нее единственным возможным способом – ведь поступить иначе означает бесчестье. Правду используют в качестве оружия, и единственный способ защититься от подобного нападения – возвести вокруг себя стену лжи. Ложное согласие, ложная капитуляция. И лгать самому себе тоже не забывай. Ведь вокруг столько важных вещей. Идеи, дескать, обладают ценностью, символы достойны того, чтобы храбрые болваны им служили. И во всем этом якобы присутствует смысл.

Утратил он и веру в храбрость. Пусть кому-то желательно, чтобы чужое мужество добыло для него то, что он сам полагает заслуженным или причитающимся, но ведь главное-то, чтобы и кровь при этом пролилась не своя? Нет, теперь Клещик понимал все. Добродетели воспевают, поскольку из них происходит послушание, поскольку в них можно завернуть самое откровенное, отвратительное рабство. Они нужны, чтобы благословлять идущих на жертвы – подменяя собою тех, кто получает всю выгоду, наградой же за это служат лишь страдание и боль.

Вот тебе и все величие патриотизма.

Нет, с него достаточно – больше ему такого не нужно, ни сейчас, ни в будущем. И оттого Клещик чувствовал себя мертвым. Но, поскольку ему уже было все равно, многое из того, что он видел вокруг, казалось теперь чрезвычайно забавным. Стихией его отныне сделались тонкие намеки, насмешливый взгляд и особое внимание к ужасу, заключенному в истинной иронии.

Горюет ли Аномандр Рейк по мертвому брату? По Андаристу, занявшему его собственное место? Вспоминает ли он вообще о своем несчастном потомстве, из которого и в живых-то осталось не слишком много? Или же жиреет в неге и праздности на своем фальшивом троне, пожиная плоды последнего самопожертвования брата? И моих братьев? Моих ближайших друзей, как один погибших, защищая нечто столь для тебя ценное, что ты оставил его гнить в пустом храме. Не забыть бы задать тебе этот вопрос, когда мы наконец встретимся.