Через сорок минут подъехала старая разбитая колымага, даже на снимках из космоса отдаленно не напоминающая лимузин. Разбитной безусый чернявый парнишка лет тридцати пяти, с загнутым в виде банана носом и глазами навыкате протянул ему руку и представился Семеном или Семой, а можно и «профессором Франкенштейном». После чего отвез его на окраину города по месту будущего проживания.

Новоиспеченный остарбайтер хотя и не надеялся увидеть шикарные апартаменты и даже всего того, что он просил у Залупенко за всего каких-то, два евро, но то, что он увидел, подействовало на него удручающе… Если не сказать более определенно — погано на него этот вид подействовал.

То, что представилось взору, затуманенному от исходящих из эпицентра нелегальной жизни, разъедающих глаза испарений, было большим, мрачным подвалом. У стен, теряясь в тусклой дали во множестве стояли узкие двухъярусные то ли кровати, то ли нары.

Неимоверная скученность. Затхлый сырой и спертый воздух подвального помещения со сладким запахом гниющей картошки и жареной селедки. Навскидку в этом крысином царстве ночевало или правильнее сказать жило человек около ста двадцати… Кто их считал-то?

Судя по-всему, солнце последний раз заглядывало в эти казематы кайзеризма тогда, когда их строили, т. е. каких-то сто восемьдесят два года назад.

Как и следовало ожидать, готовый сорваться с губ вопль отчаяния затих, не имея своего логического продолжения. Лишь неутоленная печаль слабо обозначилась в молодых гусаровских глазах.

Сема выполняющий при Залупенко роль слуги, шофера и секретарши с широкими полномочиями ознакомил вновь прибывшего с правилами внутреннего санитарного и гигиенического распорядка. Многозначительно для пущей солидности собрав на шее отвисшие подбородки, показал имеющиеся туалет и кухню. Пока показывал, рассказывал и знакомил, успел задать не менее сотни вопросов, на большинство из которых ответов не получил.

Но экскурсию с вопросами без определенных ответов, это не прервало. Она продолжилась в стремительном темпе. Все шло своим чередом.

Алексей вежливо с присущей ему невозмутимостью и спокойствием прослушал техминимум по правилам пользования унитазом и туалетной бумагой. Узнал еще много полезной и разнообразной информации, рассчитанной на грамотных туркменов и не менее продвинутых турок.

— Евриков шесть, семь в час, ну, это, будешь получать. По рукам вижу, что специальности строительной у тебя, ну, это, нету, — придирчиво оглядывая его своими заплывшими, свиными глазками, точно определил он. — Меньше десяти часов, как его, ну… Мы здесь не вкалываем… Сам понимаешь, не отдыхать, это, приехали… Первое время, это, ну, в общем пока втянешься в… как её… в работу. Это… Забыл. А, ну да… Это, типа, будет тяжело, по себе знаю, прошел через это… Ну… Это… В принципе, все тип-топ… Это, путем…

Из-за богатства и разнообразия владения русским языком следить за мыслью Семы было тяжело. И уже в конце разговора больше напоминающего допрос тот задал вполне невинный вопрос, к которому Алексей был готов понимая, вполне обоснованный интерес к вновь появившемуся человеку с улицы. А, где эта улица, где этот дом..?

— Сам-то, это… короче… ну… чем там занимался? — он мотнул головой неопределенно в сторону.

«Там» — Алексеем было понято правильно. Речь шла о многострадальной и осиротевшей без него России.

— Да ты понимаешь под Хабаровском, при Вашингтонском сельсовете была школа средняя «десятилетка». Я там учительствовал. Основная моя специальность — учитель физкультуры, но там таких «прорабов духа», занимающихся возведением фундамента будущего России, кроме меня было еще четыре человека, на тридцать шесть учеников. Поэтому преподавать приходилось и другие предметы.

На тощий желудок его фантазии приобретали обличительный характер, вскрывающий антинародную сущность воровского продажного и псевдодемократического режима. Правда, он об этом даже не догадывался. Но с болдинским вдохновением продолжал свое повествование о тяжелой доле русской интеллигенции в условиях грязных, в условиях сельских.

— Учителей не хватает, а те которые появляются, принимая правила предложенной в деревне игры, деградируют в течение нескольких месяцев. Пьянство — повсеместное, беспробудное, черное. На его фоне происходит вырождение нации. Дети все низкорослые с плохой успеваемостью по большинству предметов и явным отставанием в умственном развитии…

У него еще были домашние заготовки с рассказами о маленьких учительских зарплатах, о том, что деньги последний раз выдавали полтора года назад. Дальнейшее бытописание должно было сопровождаться сверканиями в глазах, искренним негодованием и отчаянной жестикуляцией руками.

Живой и полный невысказанной боли рассказ учителя-подрывника был прерван появлением дородного сильно обрюзгшего дядьки одетого с претензией на роскошь. Он протянул Алексею потную тестообразную ладонь, буркнув при этом:

— Залупенко Махмуд Сарафанович. Это ты со мной разговаривал.

Видя, как от такого красивого сочетания имен-фамилий нового работника, видать с непривычки качнуло в сторону, примирительно пояснил:

— Шутю, однако… Михаил Афанасьевич мое простое незамысловатое имя и отчество — это по документам, а Махмудом Сарафановичем меня называют работающие таджики. Настоящее имя запомнить легко так звали Булгакова только не философа, а писателя.

Последнее замечание вызвало у Алексея невольное уважение. Сравнивать и отождествлять себя хотя бы по имени отчеству с Булгаковым, кроме этого знать еще и какого-то другого это было приятным сюрпризом.

Пока Алексей пожимал руку и слушал Залупенко, тот продолжал с любопытством, но без всякого живого интереса рассматривать его. Таким взглядом сельские зоотехники рассматривают коровье стадо, пытаясь по известным только им признакам заранее определить, сколько молока можно будет получить, от пока еще яловой телки.

— Все вопросы будешь решать со мной. Я здесь и бог, и судья. Продажные профсоюзы, стоящие согласно учению марксизьмы-ленинизьмы на службе олигархического капитализма — это также я. Милую и казню, хотя до этого, слава богу, не доходило — опять же я.

Он видно хотел перекреститься поискал глазами икону, но на стенках со всех сторон были наклеены только голые сисястые молодухи, поэтому опустил за ненадобностью приготовленную щепоть в карман.

— Солдафон! — он обратился к Семе. — Познакомились?

— Само собой, Ах-фанасич. Но он совсем и не строитель, а так недоразумение одно, нам такой алимент лишнее и не нужное в хозяйстве приспособление, — заныл тот сразу довольно мерзким простуженным голосом.

От налета собственной значимости и внушительности еще несколько минут назад присутствующих на его лице и во всей фигуре ничего не осталось. Так, мелкие брызги детского поноса.

— Это Сема-Солдафон — Залупенко ткнул в его сторону пальцем. — Раньше он был Семой-Прапором, но когда стал крысятничать обворовывать работающих у меня алкашей жертвы его жлобства и мерзости тамбурами (табуретками) легонько поучили его жизни и понятиям, а потом, разжаловали до Солдафона. — После чего брезгливо оттопырив губу, добавил. — Дрессируя лакеев… Так устаешь… Господи, они такие тупые…

После сказанного он задумался, должно быть, вспоминая былые события. С неприязнью посмотрел на того, о ком говорил и инстинктивно вытер руку о чью-то рубашку, висевшую на спинке кровати.

— Видишь. Живучим оказался, хорек-гнойный. Другого бы уже давно, отдали корейцам на мясо, они любят такое… Чуть провонявшее, с гнильцой и тухлое, а это… — он неловко с сожалением, передернул плечами, как будто почувствовал озноб. — Беда моя в излишней природной доброте и вредной в этих климатических условиях сентиментальности. Но… Нужен он мне здесь, понимаешь, незаменим в качестве надсмотрщика и устрашающего фактора. Потому и не гоню. Смотри, как преданно пёс смотрит. Показывает уважение, а сам бы, с радостью вцепился мне в загривок и порвал на мелкие кусочки. Так, что ли, Сема?