Не глядя на Калугина, Ларионов сжал обветренными губами мундштук, щелкнул зажигалкой и выпустил сизое дымовое кольцо.
— Ничем особенным себя не проявил... Надеемся, еще покажем себя в дальнейшем...
Он нахмурился и затянулся снова. Выговорить эти несколько слов стоило ему, казалось, такого напряжения, что на покрасневшем лбу исчез алый след от фуражки.
— Но у вас были бои с самолетами. Шесть сбитых фашистских самолетов... обстрелы берегов!
— Обстрелы берегов, — сказал Ларионов, — в этом интересного мало. Станешь на якорь где-нибудь в губе и палишь по заданной цели... Вот напишите о комендорах, — как сокращают время подготовки залпа. Но об этом они сами расскажут вам лучше, чем я.
— Мне нужно побеседовать об этом и с вами, — не сдавался Калугин. — В обстреле берегов «Громовой» сыграл большую роль.
— Точно, сыграл. Бывало, сидишь в обороне, егеря так наседают — камни под ногами горят. А пойдут наши эсминцы грохотать с моря — фашисты разом по щелям...
— Разве вы сражались на сухопутье?
— Было такое... — отрывисто сказал капитан-лейтенант. Он помолчал снова. — Об обстрелах, о боях с самолетами вам лучше меня расскажут зенитчики и комендоры. Поговорите с людьми... Потом, если будут какие вопросы, прошу ко мне снова...
Он приподнялся, протягивая руку. Но Калугин еще сохранял надежду.
— Есть поговорить с людьми! — Он провел по блокноту вторую черту. — А теперь, товарищ капитан-лейтенант, может быть, расскажете что-нибудь о себе самом, о собственных боевых переживаниях?
Он тотчас понял, что не должен был задавать такой вопрос. Командир почти враждебно глядел из-под сдвинутых светлых бровей.
— Что именно обо мне?
— Что хотите, — удивленно сказал Калугин. — Вот вы командуете боевым кораблем, сражались на сухопутье...
— Обо мне прошу не писать ничего! — резко и раздельно сказал командир. — Тема неинтересная, товарищ корреспондент. А о корабле — пожалуйста. Пройдите к заместителю, — он назовет вам людей, отведет место для работы. Народ у нас золотой... Опять отрывисто оборвав, он встал, взялся за козырек фуражки. Калугин встал тоже.
«Вот так беседа! Пустой разговор. Конечно, отчасти виноват сам — помешал человеку отдохнуть...»
Молча, не глядя на него, Ларионов надел фуражку.
— Скажите, это в вашей редакции работает Ольга Петровна Крылова?
— У нас! — сказал Калугин.
Такого вопроса он ожидал меньше всего. Он смотрел на командира корабля. Может быть, хотя бы теперь удастся завязать разговор? Но Ларионов молчал снова, задумчиво натягивая перчатки.
— Разрешите идти? — спросил после паузы Калугин.
— Если ничем больше не могу быть полезным... — любезно сказал командир, двигаясь к двери. Он пропустил Калугина вперед, сам шагнул через комингс, прикрыл за собой дверь.
Вот какой была единственная беседа Калугина с капитан-лейтенантом Ларионовым перед самым уходом корабля в море. С тех пор они встречались лишь мельком: на ходовом мостике, в кают-компании, снова на ходовом мостике, где Ларионов, казалось, проводил почти круглые сутки.
И теперь вот он опять ходит взад и вперед, взад и вперед по неширокому пространству мостика, с одного крыла на другое. Он уже не держится так прямо, как тогда, при разговоре в каюте. Он снова затянул вокруг фуражки меховой капюшон, с его шеи свешивается футляр морского бинокля, иногда он останавливается, подняв бинокль, долго разглядывает море. Человек, от быстроты и правильности решений которого зависит жизнь каждого на корабле.
— На румбе? — сказал вахтенный офицер.
— Тридцать шесть! — задорный, четкий ответ рулевого.
— Так держать!
В мерцающей звезде репитера гирокомпаса трепетала все та же черная цифра. Неустанно сигнальщики всматривались в горизонт. Всматривались во все четыре стороны света, на каждом углу мостика по краснофлотцу, у каждого краснофлотца сектор обзора 90°.
Что бы ни случилось, каждый из них должен смотреть только в заданном ему направлении...
Зазвенели ступеньки трапа. Высокий румяный офицер, в черном кожаном реглане и шапке-ушанке, прошел по мостику и дружески улыбнулся Калугину. Тщательно протерев свой бинокль, тоже стал медленно вести им по горизонту.
— Степан Степанович! — окликнул его Калугин.
Он притронулся к закованному черной кожей, высоко поднятому локтю. Снегирев опустил бинокль.
— Может быть, вы сообщите мне, почему мы изменили курс?
— Мы были в конвое, теперь перешли в дозор, — сказал заместитель командира по политической части, старший лейтенант Снегирев.
Но, увидев разочарованное, недоумевающее лицо Калугина, Снегирев вдруг приблизил к нему свое румяное, широкоскулое лицо. Вздернутый крепкий нос и приподнятые брови придавали этому лицу какой-то очень жизнерадостный, немного лукавый вид.
Карие глаза Снегирева округлились, он пригнулся так близко, что его горячее дыхание касалось щек Калугина.
— Принято радио: фашистские корабли готовятся к рейду в наши высокие широты. Перед нами поставлена задача: запеленговать их, не выпускать из виду, попытаться задержать их до подхода главных сил нашего флота.
— Сигнальщики, ищите дым! — глуховатым, негромким голосом вновь сказал капитан-лейтенант Ларионов.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Лейтенант Лужков бренчал на пианино, придерживая крышку левой рукой. Со своего места за столом Калугин видел малиновые пальцы на черно-белой клавиатуре, румяную круглую щеку только что сменившегося с вахты лейтенанта...
Калугин отодвинул дневник. Трудно было сосредоточиться в ожидании близкого боя.
Он пробыл на мостике, пока не промерз до костей, пока не перестал чувствовать онемевших в варежках пальцев. Его веки горели, он почти непрерывно смотрел в бинокль, искал дымы вражеских кораблей. Но ледяное, сизое море по-прежнему оставалось пустынным. Однообразно простиралась рубчатая линия горизонта, упорный ветер дул словно со всех сторон сразу, невозможно было от него укрыться...
Он спустился в кают-компанию, только чтобы согреться, даже не стал снимать полушубка. Кстати, хотелось записать последние впечатления в дневник.
Вот отдельные листки: уже обработанный материал. Выполненное — и как будто не плохо — редакционное задание. Беседы с комендорами о борьбе за первый выстрел. Результат многочасовых наблюдений работы у пушки, длительных разговоров с краснофлотцами и командиром орудия... А вот потрепанный блокнот: дневник похода.
Пересеченные торопливым, прыгающим почерком странички... Почти стенография, записи на ходу, некоторые слова с трудом потом разбирает сам... Рядом со связными записями отдельные, отмеченные для памяти слова и фразы.
«А я смотрю на нее и улыбаюсь, как майская роза». Это из рассказа одного краснофлотца за перекуркой, у обреза... «Землю спустить, поднять люди!» — команда, морской язык, использую где-нибудь к месту. «Если чайка сядет в воду, жди хорошую погоду. Чайка бродит по песку — моряку сулит тоску», — старые морские приметы... «Вот дают дрозда!» — любимая поговорка старпома... «Не свисти на палубе — насвищешь ветер!» — афоризм боцмана Сидякина...
«Какие мелочи! — подумал Калугин. — Мелочи корабельного быта. Их ли нужно записывать в эти трагические дни, когда решается судьба Родины на протянувшихся всюду, залитых кровью фронтах!»
Уже несколько месяцев длится небывалое сражение под Сталинградом. Немцы, наконец, остановлены там, видимо, выдохлись в беспрестанных атаках. Инициатива, видимо, уже переходит к нам, но огромные армии еще бьются на разоренных приволжских равнинах, в дымных развалинах Сталинграда. На Кавказе немцы еще рвутся вперед, хотя уже проскальзывают в сводках первые сообщения о наших контратаках.
Что изменилось на суше в дни похода? Сквозь атмосферные разряды, сквозь грохот фронтов и сводки погоды, сквозь позывные и шифровки множества радиостанций радистам «Громового» удается улавливать лишь отрывочные фразы последних сообщений.
