Но если говорить об основных трудностях работы подводников, нужно описать дни ожиданий, долгие дни ожиданий в море, поиски врага, болтанье на заданной позиции без видимого результата... А Борис хоть и крепко готовился к войне, но как раз выдержки у него в том первом походе и не хватило.

Знаете что такое выдержка в море? Сколько суток, к примеру, Лунин ждал, пока не подстерег линкор «Фон Тирпиц»? Вышли мы в свой квадрат, патрулируем. Сутки — ничего нет. Вторые — ничего нет. Тревога грызет, ненависть к врагу душит, а торпеды в аппаратах лежат и лежат.

А Борис нервничал немного в те дни. Внешне был такой, как всегда, но я-то видел, как томили его мысли об Оле. Она, понимаете ли, отказалась эвакуироваться с семьями других командиров, но в работу на берегу не включалась — не как другие женщины, оставшиеся в базе. Мы говорили ей, что нельзя, особенно в такие дни, оставаться вне коллектива. А она в ответ: «Я хочу быть с Борей каждую его свободную минуту. А что если он придет домой, а я на дежурстве, с которого невозможно уйти?»

Борис хмурился, но не очень настаивал, не хотел принуждать ее ни в чем. А тут еще эта прощальная сцена...

Она прибежала к лодке, когда мы уже отходили от стенки. Не вытерпела, хоть и знала: не в традициях Севера, чтоб жены на пирсе провожали мужей... Краснофлотцы уже убрали сходню, лодка дала ход, когда Оля показалась на прибрежной скале.

Она увидела, что опоздала, что не успеет сбежать вниз. Борис был на мостике, сразу заметил ее, но, конечно, не подал виду. Она так и застыла на вершине скалы, только вся подалась вперед, беспомощным таким движением протянула руки нам вслед, будто звала нас обратно. Тяжело это подействовало на Бориса.

Ясно, она себя не помнила в эти минуты. Обстановка неважная сложилась тогда и на нашем театре: шюцкоровцы, горные егеря рвались к базам флота от норвежской границы, в сопках шли тяжелые бои, фашистские парашютисты седлали дороги, «юнкерсы» и «мессершмитты» чуть ли не на бреющем летали над Мурманском, — тогда еще у них было преимущество в воздухе. Над сопками чад стоял, — горели ближние рыбачьи поселки. А мы в это время далеко в море — болтаемся взад и вперед. Ходим в виду норвежского берега, на коммуникациях немцев. Тишина кругом, берег будто вымер. Наконец, завидим вражеский самолет, уйдем под воду, перископ поднимем. Ну, думаем, значит близко и караван. Смотрит Борис в перископ не отрываясь, потом меня подзовет — я гляжу. Пустое, безлюдное море. Наконец, говорит Борис: «Нет, верно отвернул немец, пошел другим курсом. Поищем его мористей».

И даже шумы акустик уловил — далеко за горизонтом. А это какая-то несчастная лайба шла, ботишко. Может быть, нарочно, для отвода глаз, ее немцы пустили. Такая дрянь, а шумит громче больших кораблей!

И вот, представьте: там, откуда только что ушли, пеленгуем большой вражеский караван! Прошел он под самым берегом, на такой скорости, что мы его уже перехватить не смогли. Лодка ведь под водой — тихоход, за надводным кораблем не угонится.

Все же Крылов дал торпедный залп на предельной дистанции и промахнулся, конечно. То ли второпях неверно определил скорость и курсовой угол, то ли просто не дошли торпеды. Опять вышел в атаку, снова дал залп и промахнулся снова.

Ну, возвращаемся в базу. Сам командующий нас встретил на стенке. Всегда он лично лодки встречает. А нам стыдно ему в лицо посмотреть... Командующий не бранился, только сказал, как это он умеет, губы скривив: «А я ведь, капитан третьего ранга, вас хорошим подводником считал. Оказывается, вам характера не хватает».

Вижу: сидит мой Борис даже не красный, а весь будто мраморный. Большого самолюбия был человек. Помню, как ответил командующему: «Клянусь второй раз не возвращаться без победы!»

Ларионов встал, прошелся по каюте.

— Грустно начался наш новый поход. Борис вернулся из дому не по-обычному быстро. Люди наши всегда веселые, бодрые, — такая уж морская привычка, — а тут у всех какая-то молчаливость, — стыдно перед товарищами за промах. Друзья нас ободряли. Ольга Петровна в этот раз на пирс не пришла.

Начали поиск в новом заданном квадрате. «Ладно, — говорит Борис, — сколько бы теперь ни пришлось ждать, не упущу добычу!»

Бывали ли вы на подводной лодке? Если бывали — знаете: это тот же корабль, большой, хитрый корабль. И надводный ходовой мостик на нем есть, и пушки, как на обычном корабле, и, когда уходит в операцию, идет в надводном положении. А потом скроется в глубину, подстерегает врага, и один только командир у перископа, в центральном посту, видит, что делается снаружи. Тогда ходит лодка под электромоторами. Но время от времени обязательно должна всплывать, брать свежий воздух, перезаряжать батареи на поверхности моря. Тогда ходит под дизелями...

Еще тогда полярный день стоял, круглые сутки солнце светило. Трудно заряжаться в виду вражеских берегов. А уйти в море подальше нельзя, — можем упустить караван. Самолеты — немецкие разведчики — то и дело пролетали низко над волнами — просматривали район. Ходили мы под водой, пока батареи совсем не разрядились, пока не стало трудно дышать.

А Борис с позиции не уходит. «Вон, говорит, уже туман наползает. Всплывем в тумане, зарядимся вблизи берегов».

И только надвинулся туман, всплыли мы, отдраили люк, свежий воздух внутрь так и хлынул, даже головы закружились. Выглянул я наружу: кругом сплошное молоко стоит — белый, густой туман, — хорошо заряжаться.

Батареи перезаряжаем обычно на ходу. Все, кому положено, вышли на мостик, и я как раз заступил на вахту — тоже стою наверху. Идем в тумане, заряжаемся.

«Слышу шум винтов!» — докладывает акустик. Что делать? Плотность батарей еще недостаточная. Если погрузимся, долго маневрировать не сможем. А знаете, чтобы добиться успешной атаки, сколько иногда приходится маневрировать под водой?

«Все вниз! — приказал Борис, не двигаясь с места. — Продолжаем зарядку. Старпом, останьтесь здесь».

Понимаете ли вы это напряжение? Где-то в тумане приближаются фашистские корабли, мы вдвоем на мостике, как на узкой стальной скале, невдалеке отдраенный люк, внизу — лихорадочная работа у механизмов. Борис был очень сосредоточен и молчалив; перегнувшись через поручни, он вглядывался в туман, в сторону шума винтов.

И получилось же так, что ветром вдруг разорвало туман и совсем невдалеке увидели мы большой транспорт и по бокам два миноносца.

«Десять градусов по компасу вправо!» — крикнул Борис.

Мгновенно вычислил угол торпедного удара, все свои способности, надежды, ненависть к врагу вложил в это вычисление. И полминуты спустя: «Аппараты, пли!»

Лодку рвануло, торпеды пошли в цель. А противник тоже, понятно, открыл огонь из всех орудий, сразу стал накрывать нас. «Срочное погружение!» — скомандовал Борис.

Он скомандовал это уже раненый, падая на мокрую палубу, не сводя глаз с транспорта, к которому шли торпеды. Никогда не забуду этого лица, полного страстного ожидания. А ближний к нам миноносец уже шел на таран, мчался на нас, стреляя из всех стволов, увеличиваясь с каждой секундой.

Ларионов замолчал. У него пресекся голос, он провел ладонью по бледному и потному лицу.

— Приказ командира — святой закон, должен выполняться мгновенно. Я обязан был повторить приказ, как положено вахтенному офицеру. Я крикнул: «Срочное погружение!», подхватил командира, стал подтаскивать к люку. Но Борис был очень тяжел, его ранило в обе ноги, а вокруг люка на лодке — комингс, высокий стальной барьер. Лодка проваливалась, вода была уже наравне с мостиком. «Оставь меня! Вниз! Задраивайся!» — приказал мне Борис.

Ларионов замолчал снова, смотрел прямо на Калугина, но, казалось, не видел его.

— Бывают мгновения, когда колебаться нельзя. Вся лодка была под ударом. Даже при двадцатиузловом ходе эсминца уже через несколько секунд он разрезал бы нас пополам. Борис понимал это, он никогда не терял присутствия духа. Говорю вам: приказ командира — закон. Я прыгнул в рубку и задраил люк, оставив на мостике Бориса.