Вот в этот окопчик и спрыгнул капитан Травин, и только-только успел пригнуться, как вблизи разорвался снаряд, разорвался на том самом месте, где секунду назад находился капитан. Студенты сидели на корточках, один держал в руке противотанковую гранату, а другой — бутылку с зажигательной смесью, они, кажется, ничуть не удивились появлению Травина, по крайней мере, никто из них ни чем своего удивления не выразил. Капитан спросил:

— У вас есть еще противотанковая граната?

— Есть, — ответил студент без пилотки, со спутанной, давно не мытой шевелюрой. — Вот, возьмите… Прет прямо на нас, — добавил он, кивнув в сторону надвигающейся на окопчик грязно-серой громадины. Видишь, Николай?

— Вижу. Пускай это будет мой.

И в это мгновение в окопчике стало совсем темно, грохот лязгающих гусениц и рев мотора на какое-то время оглушил и капитана Травина, и обоих студентов, их как будто опалило жаром, и они невольно приникли к земле на дне окопчика, а когда танк прошел, студент, которого звали Николаем, тут же выпрыгнул, двумя-тремя прыжками догнал машину и швырнул в нее сбою бутылку с горючим. Танк сразу же вспыхнул, Николай упал на землю, пополз к своему окопчику, однако, рядом с ним земля вдруг вздыбилась от разорвавшегося снаряда, и капитан Травин увидел, как осколки буквально срезали голову парня. Видел это и второй студент, на бледном лице которого враз выступили крупные капли пота. А когда рядом прополз еще один танк, он сказал капитану:

— Моя фамилия Левчуков… Сергей Левчуков… Из Москвы я…

Капитан кивнул головой в знак того, что расслышал слова Сергея Левчукова, до пояса высунулся и бросил гранату вслед удаляющемуся танку. Она ударилась о броню, разорвалась, но танк продолжал двигаться, притом и капитан Травин, и студент Сергей Левчуков увидели, как он внезапно развернулся, решив, видимо, проутюжить их окопчик. В руках у Левчукова была связка гранат, и капитан Травин сказал:

— Дай. Я сам.

Левчуков, не отвечая, отрицательно мотнул головой.

— Я им сейчас за Николая!.. Они у меня сейчас попляшут!..

Капитан Травин видел, как он рывком одолел те несколько шагов, которые отделяли его от танка, как ловко швырнул свою связку гранат под самое брюхо машины, и та, искалеченная, остановилась; но, обтекая ее, немецкие автоматчики продолжали бежать, ведя непрерывный огонь, они бежали прямо на Левчукова, в упор расстреливая его из нескольких автоматов, и тогда капитан Травин не выдержал, выпрыгнул из окопчика и в полный рост пошел на немцев, разряжая в них свой пистолет, что-то крича, и стрелял до тех пор, пока его, как и студента Сергея Левчукова, прошили сразу несколькими автоматными очередями.

И все же и первая, и вторая атака немцев были отбиты, хотя от двух приданных батальону батарей мало что осталось. Командир полка Строгов сам стоял у одного из орудий и прямой наводкой бил по танкам. Наводчик был давно убит, тут же, рядом, лежали смертельно раненные двое солдат, помогавшие подносить снаряды. Командир второй батареи — молоденький лейтенант без каски — дважды подходил к Строгову, упрашивая:

— Вам надо отсюда уйти, товарищ полковник. Мы сами…

— Что — вы сами? — спрашивал Константин Константинович. — Что — вы сами?

Не зная что ответить, лейтенант уходил и через секунду, другую полковник слышал его голос:

— Прямой наводкой… По врагу… Огонь!

А потом вдруг вокруг полковника Строгова наступила тишина, тишина неправдоподобная, будто все живое в одночасье прекратило существование, и не только здесь, на этом небольшом пятачке, где стояли разгромленные батареи, но и во всем мире, во всей вселенной.

Константин Константинович силился понять, что же это произошло, почему так сразу закончился бой — не слышно ни артиллерийской стрельбы, ни человеческих голосов? И куда делась та семидесятишестимиллеметровая пушка, из которой он сам еще минуту назад бил по немецким танкам прямой наводкой?

Он старался окинуть взглядом все, что видел до наступления этой нереальной тишины, но увидеть ничего не смог: густой, непроглядный мрак окутал землю и небо, растекся вглубь и вширь и, как показалось Константину Константиновичу, проник в его мозг, затопив там каждую живую клетку. И еще он ощутил, как его сознание словно качается на качелях, то взмывая вверх (и тогда он чувствует нестерпимую боль во всем теле — и ему хочется закричать, чтобы кто-то помог утишить эту боль, то достигнув верхней мертвой точки, стремительно падает вниз), и тогда боль прекращается, и он совсем ничего не ощущает.

В один из таких взлетов качели Константин Константинович внезапно услышал:

— Еще немножко, товарищ полковник. Еще совсем немножко…

Это был голос его сына Валерия, сомневаться в этом не приходилось, и Константин Константинов а от сделал невероятное усилие, напрягшись каждой мышцей, чтобы качели еще хотя бы на мгновение задержались, дав ему возможность взглянуть на сына и что-нибудь сказать, но качели скользнули вниз — и последнее о чем он успел подумать, было: «Но почему, он называет меня полковником? Раньше он всегда называл меня только так: „Пап“…»

Лейтенант Топольков сказал санитарке:

— Ну чего ты ревешь, как над покойником. Ты же видишь, сонная артерия не задета, значит, все будет в порядке. Он потерял много крови, отсюда и все остальное.

Солдаты сибиряк Мельников, таджик Хаджи, санитарка Ольга и лейтенант Топольков несли тяжело раненого полковника Строгова на плащпалатке, часто погружаясь выше колен в болотистую жижу. Где-то там, впереди, виднелся заросший какими-то кустарниками островок, заранее разведанный Мельниковым, туда они и стремились поскорее добраться, благо, что немцы, разгромив батальон и полностью подавив сопротивление, подобрав раненых и добив тех солдат, которые еще подавали признаки жизни, ушли вперед, а второй их эшелон еще не показался из-за дальних холмов.

Наверное, если бы полковник Строгов был ранен не так тяжело и сделал бы хоть одно движение в то время, когда фашисты приканчивали наших солдат, его постигла бы та же участь. Но он лежал рядом с разбитой пушкой в луже крови, и немцы не обратили на него никакого внимания. Его обнаружила санитарка, во время боя сидевшая в глубокой ячейке, на которую кто-то из солдат набросал высохшей травы. И вот теперь они вчетвером несут на маленький островок полковника Строгова, хотя никто из них не задумывается (не хочет задумываться), что их ожидает в будущем. Они понимают, что остаются в тылу у противника с тяжело раненным полковником на руках, которому необходима срочная медицинская помощь, а в санитарной сумке Ольги кроме перевязочных пакетов, йода, нашатырного спирта да еще каких-то двух-трех лекарств ничего не было.

Островок, куда они принесли Константина Константиновича, мог скрыть их от чужих глаз, но на нем не оказалось и пяди сухой земли, где можно было положить полковника и присесть самим, чтобы отдохнуть. Всюду под ногами хлюпала мутная жижа, настороженными глазами глазели на людей огромные зеленые жабы, дважды чуть в стороне проползли длинные, каких не встретишь на суше, змеи. Островок был небольшой — метров сорок в длину и десять-пятнадцать в ширину, за ним с трех сторон — такие же островки, побольше и поменьше, вокруг них — болотная грязная зелень, а с четвертой — берег с обгоревшими танками, изуродованными пушками и застывшими трупами немецких и наших солдат. У Мельникова на поясе висел немецкий тесак, которым солдат немедленно воспользовался: ползая на коленях по болотной жиже, он начал рубить кустарник и уже несколько минут спустя соорудил нечто похожее на настил, сантиметров на двадцать возвышающийся на болотом. Туда и положили Строгова, и Ольга тут же принялась обрабатывать его рану. А Мельников с помощью Хаджи продолжал рубить кустарник, и вскоре для каждого из них, в том числе и для Ольги, были сделаны настилы, напоминающие большие гнезда аистов.

Лейтенант Топольков все это время в бинокль осматривал оставленный ими берег, но там по-прежнему не замечалось никакого движения, и только в разных местах к небу поднимался дымок от догорающих танков, да рядом с телегой батальонной кухни бродила, опустив голову, лошадь. Уже не раз и не два лейтенант натыкался глазами и на эту лошадь, и на кухонную телегу, но вот только сейчас пришла к нему мысль, что у них, у всех четверых, нет и завалящей корки хлеба, а там на телеге, наверняка, есть что-нибудь съестное, которым надо воспользоваться, потому как никто из них не знает, сколько времени им предстоит находиться на этом «необитаемом острове».