А налет продолжался, генерал фон Бейкер решил, видимо, все здесь смешать в землей, подавить дух неприятельских войск, деморализовать их и лишь потом бросить свою часть на полный разгром противника.

И ему это полностью удалось.

Узнав о гибели большинства командиров (а солдаты узнают о таких вещах мгновенно), не видя никого, кто мог бы направить их действия, не слыша ни одной команды, ни одного приказания, солдаты, сержанты и старшины сбивались в кучи, куда-то устремлялись, а напоровшись на пулеметный огонь вражеских истребителей и оставив после себя убитых и раненых, снова рассыпались, и теперь уже по двое-трое, а то и поодиночке бежали, куда глаза глядят, охваченные дикой паникой, каким-то неописуемым безумством, заражая им друг друга, и не было, кажется, такой силы, которая привела бы всю эту разрозненую, распыленную массу в чувство, остановила бы ее и повела за собой.

Капитан-разведчик, покинув генеральский блиндаж и направившись к перелеску, где расположились зенитчики, не дойдя до цели был остановлен мотоциклистом-сержантом с перевязанной бинтами головой и с разорванной в нескольких местах гимнастеркой. Соскочив с мотоцикла, сержант вплотную подступил к капитану, спросил:

— Разрешите доложить, товарищ капитан?

Всмотревшись в лицо сержанта, па щеках которого лежал толстый слой пыли, капитан узнал в нем разведчика из своей же разведроты белоруса Игната Топчуна. Это был толковый разведчик, сведения, которые он доставлял капитану после выполнения задания, не нуждались в проверке.

Капитан извлек из кармана примятую пачку папирос, протянул ее Игнату Топчуну и предложил:

— Бери, закуривай.

Тот не заставил себя долго ждать. Закурив и трижды глубоко и с жадностью затянувшись, сказал:

— А все ж, значит, плохо тому топольку, так Игнат?

— Плохо, товарищ капитан. Залез я на него, послушал-послушал, как листочками он песню выводит, потом приладил бинокль к глазам и вглядываюсь, значит, вдаль. Батюшки-родные, что ж я там вижу, что наблюдаю! Тьма-тьмущая немцев там, товарищ капитан и все — в работе! Гатят заболоченный рукав того изгиба речки, гатят и тут же пробуют — пойдет, скажем, тягач или, скажем, броневик, пойдет иль нет. Коль застрянет, вытащат — по новой гатят. Шаг за шагом, шаг за шагом, все в нашу сторону, все ближе к нам. А мы-то их с другой стороны ожидаем, товарищ капитан, на другую сторону технику свою сосредотачиваем, а?

— Сколько примерно отсюда до твоего тополька? — спросил капитан.

— Да не примерно могу ответить, товарищ капитан, а точно. Я по спидометру на мотоцикле засек, он у меня исправный. Так вот, двадцать девять километров будет от наших, что в той стороне находятся. Двадцать девять километров, тютелька в тютельку. Я командиру роты товарищу Воропаеву как обстановку доложил, так он сразу и приказывает: дуй, говорит, в штаб, на полных оборотах, рассказывай там все как есть, пускай решения принимают…

Еще почти целый час авиация немцев громила разбросанные силой бомбовых ударов части генерала Самойлова, и уж потом, когда, казалось, все было сокрушено, генерал фон Бейкер приказал бросить все имеющиеся у него силы на полное уничтожение слабо, а те и совсем не сопротивляющегося противника. Легкие танки, бронетранспортеры, мотоциклы с колясками, в которых сидело по двое или по трое немецких автоматчиков ворвались в урочище с двух сторон — с запада, преодолев речку и овраги, и с востока, с той самой излучины, о которой докладывал разведчик Игнат Топчун.

Кстати, когда капитан, вернувшись в генеральский блиндаж, повторил Самойлову все, что ему рассказал сержант, генерал закричал:

— У вашего разведчика от страха ум замутился. Может быть, Бейкер и послал туда роту, другую своих машин, чтобы отвлечь наше внимание от главного удара, а вы запаниковали. Вот карта, смотрите, капитан, там ведь сплошь заболоченные места, и хоть Бейкер такой же генерал, как я папа римский, он же не совсем свихнулся, чтобы послать на верную гибель свои машины с людьми. Ясно вам? Идите, капитан, и передайте мой приказ всем командирам: подтянуть свои подразделения к ранее намеченной нами линии обороны. Вот к этой, капитан, смотрите на карту.

— Но разведчик сержант Топчун — лучший разведчик части, — попробовал возразить капитан. — Он не мог ошибиться и принять мелкие подразделения немцев за…

Генерал, не дав капитану закончить, грубо его оборвал:

— Вы слышали мой приказ, капитан? Я у вас спрашиваю: вы слышали мой приказ? Немедленно его выполняйте!

Полковник Константин Константинович Строгов с нетерпением ожидал возвращения своей разведгруппы во главе с капитаном Травиным. Хотя капитан Дмитрий Алексеевич Травин был командиром батальона, командовал сейчас батальоном сам полковник Строгов — два его других батальона, как известно, ушли на помощь вступающим частям генерала Игнатова. С ними ушел и полковой комиссар Андрей Ильич Ильинов. А батальону, с которым шел теперь полковник Строгов, были приданы две артиллерийские батареи с далеко не полным комплектом боеприпасов.

Ночь выдалась на редкость темной. Тучи затянули небо так плотно, что сквозь них не просвечивала ни одна звездочка. Солдаты шагали так, словно каждый их последующий шаг повисал перед черной пропастью — бездонной и страшной. Деревья негустых перелесков возникали так внезапно, что приходилось протягивать вперед руки — не удариться бы о ствол головой. А вверху, за тучами, беспрестанно гудели моторы самолетов, идущих на восток выполнять свою страшную работу… Все на восток и на восток…

Близилось время, когда батальон уже должен был вплотную приблизиться к какому-нибудь арьергардному подразделению генерала Самойлова, однако капитан Травин со своей разведгруппой не возвращался, и никаких сведений о нахождении генерала Самойлова не было.

Полковник Строгов заметно нервничал. Сидя верхом на неспокойном (тоже, наверное, нервы) жеребце с кличкой «Витязь», Константин Константинович изредка негромким голосом подзывал к себе лейтенанта Тополькова, и когда тот приближался к нему на совершенно невидимой в темноте черной лошадке, Строгов просил:

— Поезжай-ка вперед, не заблудились ли наши разведчики. Да и сам смотри осторожнее — в такой непроглядной тьме все может случиться…

Топольков уезжал, не появлялся иногда минут двадцать-тридцать, потом, наконец, Константин Константинович ногой чувствовал горячий бок коня Тополькова и слышал невеселый голос лейтенанта:

— Нигде ничего, товарищ полковник.

Странно: кругом бушевала война, где-то рвались снаряды, пели свои смертные песни пули, взрывались мины, гудели моторы танков и бронетранспортеров, а вот здесь, в этой кромешной темноте, было так непривычно тихо, что улавливалось и усталое дыхание какого-нибудь пожилого солдата, и фырканье лошади, и легкое позвякивание чьей-то саперной лопатки — будто все это на другой планете, где все спокойно, никакой тревоги в душе, люди просто идут навстречу рассвету, который вот-вот тихонько поднимется вместе с еще ломкими и хрупкими лучами солнца, поднимется, затопит своим теплым светом всю округу, и настанет новый день обыкновенной жизни, настолько обыкновенной, что не всегда ее и замечаешь…

Батальон шел в крайнем напряжении: казалось, будто сама темнота подстерегает всех этих людей, которые были похожи на слепоокую массу, бредущую в неизвестность. Уже несколько раз Константин Константинович принимал решение остановить батальон и дождаться рассвета, но не мог этого сделать, полагая, что где-то впереди, может быть, совсем рядом, обреченные солдаты генерала Самойлова ждут его помощи и, если она запоздает, все будет кончено.

Капитан Травин появился так внезапно, точно вырос из-под земли. Как он в этой кромешной тьме безошибочно отыскал полковника Строгова, было, наверное, известно только ему одному. Несколько секунд он молча шел рядом с «Витязем», держась рукой за стремя, потом полушепотом сказал:

— Надо немедленно остановить батальон, товарищ полковник. Немедленно.