Литмир - Электронная Библиотека

А бомбы все продолжали рваться, и мы с большим трудом покинули эту поляну. Только вечером нам удалось снова двинуться к Москве.

На ночь остановились в Малом Ярославце. Шофер достал на складе чудесных белых маринованных грибов, приготовленных на экспорт. Мы съели целое ведро грибов и таз картошки. Так мы давно не пировали. Спали как убитые, а утром еле-еле вырвались из города. Прибежала хозяйка, сказала, что в городе немцы. Хорошо еще, что остановились на окраине. Нас обстреливали из пулеметов, по дороге рвались снаряды, спаслись просто чудом.

Ночью въехали в Москву. Всех нас охватило необыкновенное волнение. Вот она — столица нашей Родины (которой я ни разу не видала). В голову приходят всякие высокие слова, вспоминаешь Пушкина и Лермонтова. Какой раз уже за нашу историю враги рвутся к ней. И эти, которые сейчас находятся на ее подступах, мечтающие повернуть колесо истории, в какой-то степени уже добились этого. В смысле жестокости они ничуть не уступают татаро-монгольским ордам, а пожалуй, уже и переплюнули их.

Меня просто трясет от волнения. Москва затемнена, только в необходимых местах огни маскировки. Мы проезжали по Крымскому мосту, так красиво отражаются в воде эти мерцающие огоньки.

Но темно в Москве только в минуты затишья. Во время вражеских налетов, а они длятся почти непрерывно, ночь отступает. Вот оно — небо в алмазах. Московское небо превращается в какой-то светящийся шатер, во всех направлениях его перерезают снопы трассирующих пуль и снарядов, то здесь, то там скрещиваются бесчисленные гигантские лучи прожекторов, и часто в это перекрестье виден ослепленный, тщетно пытающийся уйти вражеский самолет, но они держат его крепко. Кажется, нет уголка на московской земле, который не стрелял бы. Почти на каждом доме зенитки. Стоит такой грохот, что разве только прямое попадание можно будет ощутить.

Фашисты бросили все силы на Москву, они знают, что если теперь не возьмут ее, то план блицкрига, который должен был, по замыслу Гитлера, осуществиться еще в июле, сорвется окончательно, а затяжная война и русская зима никак не входили в их планы.

Мы ночевали на квартире профессора мед. института — друга Астапенко. Расположились на полу под роялем. С нами вместе адъютант командира дивизии лейтенант Зураб Гвелисьяни. Какой замечательный парень — настоящий рыцарь. На днях мы попали под сильную бомбежку, и, когда самолеты израсходовали весь запас бомб и стали поливать нас из пулеметов на бреющем полете, меня прошила бы пулеметная очередь, если бы не Зураб.

Мы узнали, что будем на Волоколамском направлении. Кто-то сочинил новую «Катюшу»:

Шли бои на море и на суше,
Над землей гудел снарядный вой,
Выезжала из лесу Катюша,
На рубеж знакомый, огневой.
Выезжала, мины заряжала,
Против немца, изверга, врага.
Ахнет раз — роты не бывало,
Бахнет два — и нет уже полка.
Не удастся замысел злодейский,
Не видать врагам родной Москвы.
От «катюши» нашей, от гвардейской,
Врассыпную бегают враги.

Пока мы находимся в деревне Некрасино. Наша дивизия в ответ должна быть введена в бой. К нам приходил из дивизии какой-то командир (знаков различия у него нет), беседовал с нами. Мы ему обо всем рассказали: как мы убежали из своей части, не хотели быть в тылу, и попали в МСБ. Ночью совершенно неожиданно нас арестовали и повели на допрос. Первой вызвали меня. Я вошла в комнату и чуть не упала — за столом сидел этот самый тип из дивизии, с которым мы незадолго до этого разговаривали. Мы ведь ему описали свой побег со всеми подробностями, а он оказался нач. особого отдела дивизии и вот теперь вызвал нас на допрос. Для какой цели? Неужели он думает, что мы что-нибудь скрывали? На столе у него стоит трехцветный немецкий фонарь, и зеленый цвет направлен на стул, куда он посадил меня. Освещалось только это место, остальная часть комнаты была в темноте. Каким отвратительным выглядел он в это время. В первую минуту я подумала, что это плен, и меня допрашивает немец, и никак не могла отделаться от этой мысли. Я сказала, что ему уже все известно и добавить к этому мне нечего. Особист говорит, что наш побег — это дезертирство. Я ему ответила, что он может считать как ему угодно, но мы это дезертирством не считаем. Мы в армии добровольно и хотим быть на передовой, а не в тылу. В ответ на это он сказал, что совсем не уверен в том, что мы не к немцам бежали, и меня спасает несовершеннолетие, в противном случае он бы меня расстрелял. Женя плакала, он назвал ее мужа предателем, а муж у нее был военврачом-пограничником и погиб в первый день войны. Потом ввели Олюшку, и у меня поднялось настроение, она так стала ему грубить, что он прекратил допрос и выгнал нас.

Солдат с винтовкой, охранявший нас, ушел. Мы помчались к комиссару, он нас успокоил, сказал, что брал нас он и отвечать будет тоже он. Так закончилась наша эпопея с побегом. Особиста в дивизии звали «Бубновый король» (теперь, когда я переписываю дневник, давно уже знаю, что он расстрелян в 42-м году как немецкий шпион).

Дивизия вступила в бой[6]

Первый раз разлучилась с Олюшкой и Ирой. МСБ разбили на несколько эшелонов, чтобы приблизить помощь раненым. Немцы наступают, они все еще во много раз превосходят нас во всем — в людях, танках, артиллерии и самолетах, последние целыми днями висят в воздухе.

Раненые поступают без конца уже несколько дней, а нас с Люсей никто не сменяет — некому.

Все эти дни мы не ели и не спали, разве будешь думать об этом, когда для некоторых ребят секунды решают — жить или не жить. Приказали надеть каски и сверху обтянуть марлей (осколки стали попадать даже на операционный стол).

Первыми нашими ранеными под Москвой были ребята из курсантского полка, образованного из училища им. Верховного Совета РСФСР. Какие это мальчишки! Диву можно даваться. Самолеты шли сотнями, танкам не было конца, а они держались. Израненные, изрешеченные пулями и осколками не покидали поля боя. У некоторых мы насчитывали буквально десятки ран, не хватало места в карточке передового района, чтобы записать все раны. Очень многие подрываются на минах (к сожалению, на наших). Самый первый курсант, которого я приняла, 22-го года рождения из Житомира — Степан Волоптовский с тяжелым ранением в брюшную полость. Шок, перитонит. Когда я развязала повязку, наспех завязанную товарищами после ранения, пришла в ужас — рана была громадной, с выпадением кишечника, на кишках сухие листья. Оперировали больше двух часов, но он умер через два часа после операции.

Я ненавижу старшую операционную сестру К. Трофименко — мальчик умирал, я рыдала, а она, сволочь, в этой же комнате хохотала, не знаю — по какому поводу.

Мы с Люсей уже выходим из строя, нас никто не сменяет, у нас даже нет санитаров.

Сегодня обрабатывала ногу одному из курсантов (он подорвался на мине). Больше половины стопы совсем оторвано, а оставшаяся часть как будто бы рассечена специально, как веер, на множество полосок, и каждая из них дрожит, и все это залито кровью. А он терпит и даже не стонет. Я держала-держала в руках эту ногу и повалилась под стол.

Я больше не могу стоять над столом: только развяжу повязку — и падаю под стол. Но работы хватает и в новом положении. На коленках заполняю карточки передового района, делаю противостолбнячную, проверяю жгуты, повязки, собираю оружие, гранаты, запалы, таскаю на стол, занимаюсь сортировкой. У нас нет сейчас приемо-сортировочного взвода, разбились на несколько эшелонов, и людей не хватает. Врач у нас в перевязочной тоже один, и его некому сменить. Наконец, прибыли наши, и мы сможем несколько часов отдохнуть. Люся ушла раньше, а я шла и спала на ходу. Меня дважды задерживали патрули, отводили в свои штабы, выясняли личность. Наконец, добралась до дома, где были наши вещмешки и где уже, сидя на скамье, спала Люся. Вместе с ней влезли на печку и уснули как убитые, не снимая шинелей, а хотели только согреться.

вернуться

6

Позже как комментарий будет сказано: «Для нас это означало, что мы стали задыхаться от раненых».

4
{"b":"165258","o":1}