Получила письмо от Саши У. Пишет очень мало. После госпиталя снова попал в свою старую часть 18898-У. Мне скорее бы его увидеть, а то боюсь, что совсем забуду.
Появился еще один жених, лейтенант Смирнов из разведки. Прислали на место капитана Егорова. Из санчасти не вылезает, все ищет причин — то чихнул, то кашлянул.
Примчался Хиневич, его прислал Цветков предупредить меня, что Смирнов в Одессе женился и бросил потом эту девчонку. Я поблагодарила капитана Хиневича за внимание к моей персоне и успокоила, сказала, что мне это не грозит. Пусть женится на ком-нибудь другом. Я такими экспериментами не занимаюсь.
Пришлось мне все-таки с ним повозиться. Солдаты-минеры очень любили Егорова, а этого возненавидели. Егоров держался с ними очень просто. А Смирнов москвич, очень высокомерный, не знаю, чем он им досадил, но сделали они ему темную. Нас вызвали ночью, он сидит белый как стена, а из грудной клетки во время выдоха фонтанчиками брызжет кровь. Обработала ранки, сделала перевязку, отправили в госпиталь. Раны оказались неглубокими, и он быстро поправился.
А потом его прозевала начальница. Он пришел в санчасть с температурой 40°, весь пылает. Перед этим моей начальницы не было, заболел Сабир, я его отправила в госпиталь с диагнозом сыпной тиф, и он подтвердился. Я ей напомнила об этом, ведь они же из одного взвода, но она и слушать не стала, сказала, что это грипп. Когда меня вызвали к нему, он уже сыпью покрылся. Начальница положила его в санчасть с диагнозом грипп. Ее судить нужно было за это. Я две недели возилась с этим «гриппозным», он бредил без конца, срывался с места, бежал куда-то. Здоровый, сильный, куда мне с ним справиться, а надо было держать, и ночью спать почти не приходилось. Вид у меня — как будто бы я тоже тифом переболела.
Наступает 45-й год — год нашей Победы.
Когда-то на Украине майор Цветков заставлял меня писать лозунги. По его приказанию была сколочена лестница, перетащить которую с места на место нужен был целый взвод. На ней я и писала. И вот на весь мост я написала громадными буквами, не помню, чьи слова: «Будет гордостью столетий год Победы — 43-й!»
Но, увы, в сорок третьем до Победы было еще очень далеко, а вот 45-й это уже точно будет гордостью столетий, хотя и не в рифму.
Часов в 9 вечера примчался связной из штаба — вызывает подполковник. Я на всякий случай захватила порошки от головной боли, я их готовлю сама, и он признает только их. В штабе было много офицеров, и я просто растерялась — с чем это связано? Когда доложила о своем прибытии, все рассмеялись — почаще бы такие приказания! Оказывается, меня пригласили на встречу Нового года (одну из всех медиков, моя начальница мне этого не простит).
Я не только давно, я вообще никогда не встречала так Новый год. До войны было детство — «В лесу родилась елочка». А в первые годы войны было как-то не до торжественных встреч.
Но это оказалось еще и свадьбой Цветкова и Лиды Сердюковой.
Столы ломились — Аникиенко постарался, уж он-то толк в этом знает. К 12 часам все были внизу в зале. Подполковник поднялся на сцену, держа в руках часы. Ровно в 12 поздравил всех с Новым 1945 годом! Потом сошел со сцены и каждого поздравил персонально.
Было очень весело, красивая елка, танцы почти до утра, в партнерах недостатка не было (некоторые с ума сходят — не танцуют). Потом появился Ведин и вручил почти всем письма. Мне два от Саши и фото.
Писать не хочу. Все более или менее значительное запомню и так. Тарасов сказал, что Алеша уехал в академию. Вот и все. Зачем мне это было нужно? У меня есть Саша. А может быть, уже нет?
И вот наконец-то — долгожданная Победа! Меня почему-то душат слезы. День выдался какой-то непраздничный — серый, холодный, ветреный, сырой. Все готовятся к построению: чистят шинели, драят сапоги, пуговицы, пришивают подворотнички, проверяют оружие.
Все как во сне — верится и не верится.
И вот наступил этот час — парадно-торжественным прямоугольником застыл наш 18-й отдельный батальон, чеканят шаг наш знаменосец и ассистенты. Как-то невольно всматриваешься в лица своих товарищей — какие они в этот час нашей Победы?
Я не увидела ни одного лица, которое выражало бы только безмерную, безудержную радость, как было ночью, когда дежурный по части начхим[33] поднял батальон криком: «Победа!!! Война закончилась!!!»
Все как с ума посходили от радости: полуодетые кричали, плакали, стреляли, обнимались, целовались, пускались в пляс.
Теперь эти лица были и торжественные, и радостные, и скорбные одновременно.
Когда подполковник Безрук, читая приказ Верховного Главнокомандующего, дошел до слов: «Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины!» — не было ни одного лица, по которому бы не текли слезы. Мне казалось, что плакал и сам подполковник. Временами слышались всхлипывания и приглушенные рыдания, и никто не стыдился этих слез.
Это были первые часы мира — так долгожданные и так дорого оплаченные.
10 мая. Все еще до конца не можешь осмыслить то, что произошло. Все под впечатлением этого великого события, значительнее которого в нашей жизни ничего не было и не будет.
И вдруг в расположении батальона появился немец метра два ростом, спортивного вида. Мундирчик на нем расползался по швам, видно, с чужого плеча, по-русски он говорил хорошо, попросил поесть. Вызвали особиста — капитана Котова, и тот даже стал проявлять великодушие — приказал накормить немца из офицерской столовой. Немец быстро очистил котелки и стал объяснять, что ему нужно в лагерь, что он заблудился. Дежурный по штабу был Звездин, и Котов ему приказал проводить немца. А до лагеря 20 км. Звездин побежал за автоматом, а Котов говорит, что немец и сам бежать будет, зачем еще автомат? Но Звездин автомат все-таки взял, и они пошли. Вечером к штабу подошла машина, взяли меня с санитарной сумкой, и мы поехали в направлении лагеря. Через несколько километров невдалеке от дороги увидели двух лежащих человек. Я побежала к ним. Это были Звездин и немец. Немец был мертв, а Звездин — без сознания. У немца было несколько ран, а у Звездина ран не видно, но все лицо в ссадинах, в крови и струйка крови изо рта. Вокруг глаз черные круги — немец пытался выдавить ему глаза. Я с трудом открыла ему рот — во рту все было окровавлено, и мне показалось, что он откусил себе язык.
Этот окровавленный предмет оказался большим пальцем немца. В драке он откусил у немца палец, но выплюнуть его уже не смог. Мы погрузили его на машину и повезли в санчасть. Там он пришел в сознание и рассказал, как все произошло.
На том месте, где мы подобрали Звездина, они сели передохнуть, там же был указатель. Когда отошли немного от указателя, немец спросил, сколько километров до лагеря. Звездин оглянулся на указатель, и в это время немец сзади прыгнул на него. Он был в два раза и больше, и сильнее Звездина и сделал из последнего отбивную котлету. Автомат несколько раз переходил из рук в руки. Немец не давал Звездину выстрелить. Когда Звездин все-таки выстрелил, он решил, что убил немца, и сам потерял сознание. А потом открыл глаза и видит, что немец ползет к нему с кинжалом в зубах, и он сам не помнит, как дал очередь и попал ему в голову, снова потерял сознание, и уже надолго.
Звездин говорит, что если бы не сознание, что пришла Победа, он бы с немцем ни за что не справился. Две недели пролежал он в санчасти, а потом отправился на 10 суток на гауптвахту за притупление бдительности.
Что-то неважно началось у нас мирное время. 11 мая утром в санчасть пришел командир техроты капитан Орлов и стал умолять начальницу, чтобы прервали беременность Розе Андреевой. Он не будет с ней жить, у него дома три сына ждут его. Начальница приказала мне собирать инструмент, и мы пошли на квартиру к Орлову. Хозяев он выкурил, дома была только Роза. Керосина не оказалось, не на чем было кипятить инструмент. У начальницы сработала солдатская смекалка, и она сказала мне, чтобы я обжигала его спиртом. Я начала обжигать, но волновалась очень: это же двойное преступление — и обжигание, и прерывание. Когда пламя начало угасать, догорающие тампоны я отдавала Розе. Я и не заметила, что она их швыряла в форточку, волновалась она не меньше моего. Но все еще было впереди. Изба была деревянная и сверху обшита камышом. И вот началась операция. Розе плохо на столе, мне тоже плохо. Я говорю Зинаиде Михайловне[34], что мне плохо, она отвечает, чтобы я терпела. Я терпела, терпела и, выронив зеркало, свалилась под стол. З.М. сует под нос нашатырный спирт то Розе, то мне, но никто на него не реагирует. И в это время загорелась на окне марлевая занавеска. Снаружи изба уже пылала. Выскочила З.М. и начала ее тушить. Сбежались все, кто мог, и тайна перестала существовать.
