Да, мое семейное гнездышко не сложилось, и партийная организация части «правильно отреагировала». И хотя детей не было и, кроме нас двоих, никто не пострадал, развал ячейки, основы государства, грозил мне немалыми неприятностями. Когда в декабре семьдесят девятого замаячила на южных пределах тень Афгана, я стал первым кандидатом в бессрочную командировку.

Меня вызвал замполит, маленький шустрый мужичок, прикрывающий свою лысину «шиньоном» — длинными волосами, отросшими на височной части. Он уже имел беседу с моей супругой, и она «произвела на него впечатление». Она хотела сохранить «ячейку» и не видела повода для развода из-за случайного визита ее сокурсника.

Мы сидели в его кабинете тет-а-тет, и замполит даже попросил выйти секретаря парторганизации, который переписывал протоколы партийных собраний в толстые тетради с новыми обложками. Комиссия из политотдела наковыряла недостатки — приходилось устранять. Летчик первого класса, майор потел над бумагами, выдумывая не существующие выступления, призванные улучшить боеспособность и боеготовность подразделения. Он, этот майор, был хорошим, простодушным парнем, но ему нужно было «расширить» свою двухкомнатную, и он, проклиная все, высиживал в кабинете.

— Вы понимаете, что этот ваш шаг поспешен и совсем не обдуман? — настойчиво заглядывая мне в глаза, вопрошал замполит. — Ваша жена любит вас и носит под своим сердцем ребенка…

Вот это новость! Сказать ему, что впервые об этом слышу от него? Нет, только молчать. Может, ему еще рассказать о том, где висели подтяжки и галстук? Я слушал его с возрастающим интересом, думал о том, каков он будет в подобной ситуации, этот маленький человечек, так быстро и успешно делающий карьеру. До этого он занимал должность секретаря комитета комсомола воздушной армии, был на побегушках у секретаря партийной комиссии и члена Военного совета. Встретить и проводить московских гостей, организовать баньку с официантками, выпивон-закусон. Он хорошо знал многих космонавтов и, хотя сам не оканчивал летного училища, сумел создать о себе мнение как о человеке-легенде. Никто из сослуживцев не знал, что он учится в аэроклубе, и, когда получил пилотское свидетельство вертолетчика, его начальство было в шоке. Он же пробил себе летную должность, без которой продвигаться по службе в условиях воздушной армии было просто невозможно. Вот почему престижное кресло в штабе он поменял на рядового замполита — понимал: чтобы подняться, надо пройти все ступени. Да и кем он был там, среди полковников и генералов? Колюнькой — съезди-за-билетом, достань-привези. Здесь же он — воспитатель личного состава, величина, которую боятся и уважают около трехсот человек.

— Николай Матвеевич, я только отнимаю у вас время… Дело решенное.

— Вы — человек с характером. Это хорошее качество для летчика, да и летчик вы отменный. Но вот о личной жизни подумайте. Только недавно приняли вас в партию…

— Партии не жить с моей женой.

Выражение лица Николая Матвеевича поменялось, глаза блеснули холодным серым светом.

— Вот и в прошлый раз вы пошли на обострение. Устроили балаган среди представителей политотдела армии. Ну да это ваше дело. Вы сами держите судьбу в своих руках. По крайней мере, вам светила должность командира отряда. Теперь все это под вопросом.

На этом наш разговор закончился.

В эскадрилье работала комиссия политотдела по плану итоговой проверки за год, и у меня случилась стычка с одним из ее членов, подполковником Панищевым. Мы смеялись в курилке по поводу того, что я, командир корабля такой-то, вызываю на социалистическое соревнование командира корабля такого-то и при этом обязуюсь летать без предпосылок к летным происшествиям, соблюдать кодекс коммунистической морали, летать на оценки не ниже «хорошо» и «отлично» и т. д. (всего около десяти пунктов).

Мы обсасывали этот вид соревнований, и я сказал, что «боевые листки», за которые получает сейчас нагоняй редактор нашего звена, начали выпускать у Чапая в дивизии, но там Фурманов старался, чтобы больше было рисунков, потому что читать никто не умел. Откуда вывернулся этот Панищев и как услышал сказанное мной — непонятно. Он вызвал меня к себе на беседу и стал выговаривать за несерьезное отношение к «наглядной агитации». Но тут меня неожиданно поддержал другой подполковник — Манукян. Он сказал примерно следующее: «А что, летчик в чем-то прав. Пожалуй, эта форма уже устарела. Надо подумать, что тут можно изменить, и придать этим средствам новую динамику».

В комиссии заспорили, им стало уже не до меня, а в глазах у Коли Матвеича я увидел впервые недобрый свет.

Думаю, что до сих пор в политотделе моей родной армии изыскивают новые формы, а я уже здесь, где другие замполиты регулярно развешивают «Боевые листки» с нашими «маяками», «правофланговыми» и «левофланговыми» соревнований.

Стрелочка моих часов наконец-то подошла к цифре шесть. Пора было вставать…

* * *

Основной пилотажный прибор на любой летающей технике — авиагоризонт. По нему летчик задает нужные значения крена, подъема, снижения; пилот привязан глазами к перекрестью, обозначенному схематично крыльями и килем. За этим перекрестьем, на фоне двух половинок шара, голубой (небо) и коричневой (земля), — жизни людей, оторвавшихся от праматери: если гироскоп неожиданно выключится в облаках, когда естественный горизонт не виден, последствия могут быть самые плачевные. Этот прибор, ротор, рамка внешняя и внутренняя — все это покоится или вращается на трех осях, обеспечивающих три степени свободы. Одна из осей — главная. Наверное, есть такая и у людей. Только какая? Начальник, человек? Бывает, что от человека ничего, кроме должности, не остается…

Меня вызвали к командиру полка. Я спешил на командный пункт, волнуясь и гадая: кто мой новый начальник?

Большаков за мою бытность в авиации — четвертый командир, и счет среди предыдущих был в пользу начальников — два к одному.

В Большакове было много по-настоящему мужского. Крутой лысый череп подчеркивали мощные височные кости и широкая челюсть. Руки, поросшие рыжей шерстью, — непомерной длины, казалось, привыкли носить в ладонях тяжести, непосильные простым смертным.

Командир полка напоминал мне умудренного жизнью патриарха: вид грозен, но глаза подернуты пеленой усталости — в них нет злости… И все же они, эти глаза, умели темнеть; при обстоятельствах, где слова бесполезны, полковник мог попросту вздуть своим кулачищем.

Рассказывали, как командир прибежал в трусах к модулю, где летчики спьяну палили в воздух. Он вырвал у кого-то гитару и гонял ею пилотов, пока от инструмента не остался один гриф со струнами. Говорят, что струны жутко свистели в воздухе, и после этой акции желающих пострелять в ночное небо в полку почти не осталось…

…На командном пункте, возле длинного стола с полетными картами сидели Большаков и его заместитель. У окошка раздачи, куда подходили летчики, чтобы уточнить полетные задания, маячил дежурный оперативный, начальник химической службы полка майор Сидоренко. Часть лица «химика», обращенная к окну, была фиолетовой, глаза закрывали большие темные очки. Майор старался показывать командиру только вторую половину портрета, но тот, видимо, разгадал нехитрый маневр Сидоренко и, когда я вошел, упражнялся в остроумии:

— Что, Михалыч, опять табуретка гнилая попалась? Придется комбата наказывать за некачественную мебель. Прошлый раз, по-моему, беда случилась со стулом?

Михалыч молча пускал дым через нос, его желтые прокуренные пальцы с сигаретой мелко трясло…

Вчера Сидоренко был у нас на ужине. Мы не могли обидеть земляка и наливали ему от души. И сидели-то каких-то двадцать минут, еще и слова от него не услышали: вдруг — падение тела… Классически прямая спина, гордо поставленная шея; глаз, правда, не видно за очками, но в углу рта — дымящаяся сигарета! Нет, не киселем стекал Михалыч со спинки стула — рухнул стойким оловянным солдатиком…