Остаюсь преданнейший Вам, милостивый государь, слуга Каллистрат Платонов сын Назарьев.

Писано в Казани Сентября 10-го числа 1815 года.

5

В Москве красных улиц — поди, сосчитай. Пожалуй, в каждой части с десяток наберется. В Тверской это Дмитровка, Знаменка, Никитская ну и сама Тверская. В части Мясницкой хороша Кузнецкая, а в городе Земляном — Арбат, обе Никитских и, конечно, Пречистенка. Дома здесь каменные, большие, с садами, в коих пруды, а в прудах рыбы золотые плавают — караси да карпы. Беседки для чаепитий и задушевных разговоров, гроты, через овраги мостики коромыслами. Словом, объявись на Москве волшебник какой да задумай он вдруг перенесть всю Пречистенку в Санкт-Петербург, так улица сия не испортила б и Дворцовую набережную. Вот на эту улицу и въехала коляска князя Всеволожского, а за ней, пошатываясь от долгого пути, и доисторический «берлин».

Московская резиденция князей Всеволожских была чудо как хороша. Благолепие начиналось сразу от усадебных ворот, на столбах коих два мраморных льва, верно только-только очнувшись от спячки, подняли свои гривастые головы и со строгим любопытством рассматривали приезжих. Затем ворота будто сами открылись, коляска князя, а вслед за ней и «берлин», въехала во двор.

На колонном крыльце их уже встречал дворецкий в кафтане золотого шитья — полный генерал, да и только.

— С приездом, ваше сиятельство! — громко провозгласил он и почтительно поклонился. — Добро пожаловать!

— С приездом, с приездом! — закричала набежавшая дворня, суетясь возле Всеволожского и толкаясь, дабы иметь возможность приложиться к княжеской длани.

«Любят здесь его, — подумалось Полине, и она вдруг поймала себя на том, что это ее почему-то радует. — Да и как не любить... такого».

А князь Сергей Михайлович улыбался, и его серебристые глаза искрились теплыми лучиками, словно согревая всех. Кроме нее.

— Прибыл! — На крыльцо вышла еще нестарая статная дама, протягивая к Сергею руки. Князь легко вбежал по мраморным ступеням и очутился в ее объятиях. — Цел?

— Цел, матушка, цел, — рассмеялся князь. — Что со мной станется?

— Знаю я тебя. Небось в самое пекло лез? У нас тут говорят, вся Казань выгорела.

— Да, пожалуй, что так, — ответил Сергей и, чуть помедлив, добавил: — Вот, гостей к вам привез.

— Гости это хорошо, — промолвила княгиня и поманила мягкой ладошкой стоящих у крыльца женщин. — Ну что вы встали, будто неродные. Ступайте сюда.

— Матушка, Марья Тимофеевна! — бросилась к княгине Варвара Апрониановна. — Что деется-то, ой, что деется! Страсти Господни!

Манасеина достала откуда-то из подрукавных оборок платья огромный платок и приложила к глазам.

— Все погибло: дом, мебеля, сундуки с платьем, шарабан петербургской работы, фарфор китайско-ой, — уже завыла она в голос. — Ничегошеньки не оста-а-лось...

— Ну, будет, будет Варвара Апрониановна, — сочувственно молвила княгиня, посматривая с некоторым недоумением на понуро стоящую барышню в одеянии, которое на Москве перестали носить еще в прошлом веке, и в остроглазую отроковицу. — Небось не к чужим пожаловала. Проходи в дом, устраивайся. Палаты твои тебе известны, с весны нетронуты стоят — занимай. Через четверть часа к чаю прошу. А ты, — обратилась она к сыну, — пошто гостей у порога держишь?

— Знакомьтесь, maman. Наша родня Полина и Елизавета Сеславины.

— Знаю Сеславиных, добрый род, — ответила княгиня кивком головы на книксен сестер. — Правда, сказывают, был один из них уж больно до вина да картишек охоч, имение свое спустил, потом за супружнино принялся. А как и его профукал — помер. Львом его звали...

— Maman, — не дал договорить княгине Сергей. — Это Полина и Елизавета Львовны. Племянницы кузины вашего мужа и моего отца.

— Вот, дура старая, совсем из ума выжила! — конфузливо всплеснула руками Марья Тимофеевна. — Вы уж, милые, простите меня, бога ради, что родителя вашего словом недобрым помянула. Не со зла, ей-богу.

Княгиня выглядела столь виноватой, что Полине стало неловко.

— Вам нет нужды себя корить, — глянула она на Всеволожскую ясным взором. — Ведь все, что вы сказали — правда.

— Да грех о покойнике худое сказывать, — ответила княгиня все еще конфузясь. — Еще при его детях-то...

Сестрам были выделены лучшие гостевые покои в доме. Располагались они в бельэтаже, и пока весьма степенный камер-лакей вел их по особняку, они не переставали удивляться богатому убранству дома.

То, что увидели сестры у Всеволожских, дышало роскошью и изысканностью вкуса. Комнаты особняка имели штофные шпалеры, причем разного рисунка и цвета, золотые багеты, паркет карельской березы, обюссонские ручной работы ковры, мебеля красного, черного и орехового дерева. Огромная бальная зала поражала благолепием блестящего, как зеркало, паркета, а вместо колонн своды поддерживали кариатиды в римских тогах, холодно взиравшие сверху на Полину и Лизу круглыми мраморными глазами.

— Дворец! Настоящий дворец! — восторженно воскликнула Лизанька, нисколечко не стесняясь важного лакея. — И мы будем жить здесь?!

— Какое-то время, — ответила Поля.

— А потом?

— А потом будут пирожные с горчицей, — улыбнулась Поля.

Чай пили в столовой, по-московски, с сушками, вареньем и домашней наливкой, которую с превеликим удовольствием принялась употреблять Варвара Апрониановна. После пятой ее стопочки княгиня не удержалась:

— Ты что это, мать моя, никак, к вину пристрастилась?

— Уж больно хороша вишневочка ваша, — отвечала Манасеина. — Да и с дороги не грех.

— С дороги не грех, — согласилась княгиня.

Марья Тимофеевна улыбнулась и перевела взор на Полю.

— А вы, Полина Львовна, как вы дальше... себя видите?

— Вот об этом я и хотел с вами поговорить, татар, — не дал Полине и рта раскрыть Сергей.

— Хорошо, сын мой. Жду тебя после в библиотеке...

Разговор был недолгим. Говорил по большей части Сергей, а княгиня если и успевала вставить в его речь словечко-другое, то преимущественно нечто вроде: «Ах, как ты прав», «Я и сама хотела это предложить» и «Весьма, весьма достойно».

Когда Сергей закончил и, попрощавшись, вышел из библиотеки, княгиня Марья Тимофеевна осталась сидеть в креслах. Глаза ее с умилением смотрели вослед сыну, а губы шептали:

— Боже, какая у Сержа добрая и благородная душа. Какой милый вырос мальчик! Слава, слава тебе Господи...

6

— Ну сколь раз тебе говорить, Карпыч, что всю корреспонденцию дяди вначале я должен просмотреть. А вдруг она содержит неблагостные вести? — Молодой племянник графа Лопухина с укоризной глянул на старого камердинера. — Ведь граф плох; прочтет он что-либо худое и более занеможет. Ты что, не понимаешь сего?

— А вдруг в корреспонденции содержатся сведения, едино для их сиятельства предназначенные? — попытался сопротивляться Егор Карпыч.

— Ну, что касается государственных тайн, то к оным Валериан Тимофеевич уже давно не имеет никакого касательства, — совершенно не обиделся на слова старого слуги молодой человек. — А что до сердечных дел дядюшки, — улыбнулся он, — так они все мне и так известны. Да ты не беспокойся, Карпыч, я в личные послания вчитываться не буду. Ну кому еще, как не нам с тобой, оберегать его?

Уговаривать он умел. Потому Егор Карпыч, поколебавшись, отдал серебряный поднос с корреспонденцией племяннику графа и, поклонившись, вышел из смежной со спальней залы.

Молодой человек, проводив камердинера насмешливым взглядом, тотчас перебрал все бумаги, лежавшие на подносе, выбрал небольшой конверт, подержал его сургучной печатью над канделябром, ловко затем поддел ее ногтем, раскрыл конверт и достал сложенную пополам осьмушку листа. Быстро пробежав глазами текст записки, какое-то время сидел в раздумье, потом снова перечел.

«Ваше сиятельство,— гласила записка, — довожу до Вашего сведения, что ту, коя приходится Вам внучкой, зовут Полина. Ей девятнадцать лет. Сентября 9-го числа выехали в Москву вместе с князем Сергеем Михайловичем Всеволожским, родственником им по тетке их Филиппузиной. Это все, что удалось выяснить на сей час. При поступлении новых сведений Вы будете немедля оповещены.