Война для Клейна — максимальный критерий проверки на человечность.

Мало того, что Клейн упрям, как русский, он еще и аскетичен до предела. Для него ничто вещественное не имеет цены, он готов отказаться от всего, лишиться любого комфорта, но своих позиций не уступит. Когда речь доходит до лебеды, Герц, даже в бытность свою подпольщиком не знавший голода, хватается руками за голову и уступает. Против лебеды нет аргументов.

«Его лечить надо. В плену и болели, и голодали; поглядишь — на человеке живого места нет, а все одно выживали, самые распоследние доходяги — и те не все помирали. А этот здоровый, сильный — вытянет. Лечить надо. Даже в концлагере лечили!»

Вот до каких намеков дело дошло!

Уже месяц, как Аник не встает с кровати; неделю назад Герц отказался запускать инкарнатор, и они крупно поссорились с Клейном. Герц пошел на компромисс — он зарядил Аника по максимуму, сказав, что делает это в последний раз, чтобы Клейн сам, своими глазами убедился, что дело безнадежное; после чего умыл руки и заперся в кабинете. В доме воцарилась тишина. Клейн перестал разговаривать с профессором, лишь изредка приносил кровь на анализ. А из подвала и раньше не доносилось ни звука. Но ходить, есть, спать и постоянно знать, что там внизу, под полом, замурован человек, обреченный на смерть, было для Герца духовной пыткой.

И это будет продолжаться до тех пор, пока у Аника не остановится сердце. Может быть, тогда Клейн успокоится? Судя по анализу, ждать осталось недолго.

«Но что будет с нами дальше? Что угодно, — думает Герц, — только не это… Никогда, никогда… только мыши и лягушки. Даже крысы чересчур умны и привлекательны, чтобы их умерщвлять…»

Клейн спустился в подвал. Он приходил туда несколько раз. на дню: приносил еду, делал уборку и уколы по часам. Первое время он остерегался беспокойного жильца, потом, когда тот обессилел, вовсю начал о нем тревожиться и гораздо серьезней относиться к своим обязанностям: он мыл полы каждый день, менял постельное белье под ехидным взглядом, приносил пищу повкуснее и горячую воду для купания. Забота привязывает нас сильнее, чем любовь и ненависть, и тем сильнее, чем больше времени ты отдаешь. В конце концов весь твой ум и твое время оказываются посвященными другому лицу. И именно оно, это лицо, не испытывает к тебе ни капли благодарности, а требует еще и еще, принимая заботу как естественное положение дел. Аник отпускал колкие язвительные шуточки, расплескивал воду, вынуждая Клейна к повторной уборке, бросал огрызки в угол — «И так сойдет», а чтобы сделать укол, его приходилось уламывать минут по десять. Но в последнюю неделю его речи стихли, он стал смирным и не доставлял никому неприятностей. Это-то Клейна и удручало.

Можно не опасаться засады за косяком. Можно ничего не опасаться.

«Ты все лежишь?»

«Да… я устал… чертовски устал», — голос шелестит, как падающие листья.

Клейн присаживается на кровать, вглядывается. Невыносимо на это смотреть, тяжко, муторно.

Аник лежит, подложив под спину подушки, руки поверх одеяла. Он страшно похудел, пальцы удлинились и истончились, шея вытянулась. На узком лице выступили скулы, глаза стали темнее, глубже, веки окрасились коричневым. Белая кожа приобрела фарфоровую прозрачность, а расширенные зрачки, излучавшие прежде злой блеск, потухли. Фосфорическое сияние, нимбом окружавшее его голову, придавало Анику вдохновенность святого. Он был изможден и измучен, у него выпало больше половины волос. Облезлый, истощенный и опаршивевший. Вот что получилось из энергичного поджарого парня.

Кашель. Глухой, мучительный, надсадный.

Говорить было не о чем.

«Я тебе принес книжку…»

«Какую?»

«Которую ты вчера просил».

«Я не помню».

«„Сьер Родерик и Красные Капюшоны“».

Аник сказал: «…и Красные Колпаки», Клейн так и записал, и битый час изнурял библиотекарей своим требованием. Когда разобрались, пришлось извиняться.

«Понимаете, это мой дедушка, он никуда не выходит. Старичок решил вспомнить молодость, почитать любимую книгу, но от склероза, видимо, перепутал название».

«Постарайтесь вернуть книгу в целости и сохранности. Это очень старое издание».

Оставив сорок талеров залога, Клейн притащил книжку Анику, надеясь увидеть, как тот обрадуется, и вот — ни тени чувства на лице, ни искорки в глазах. Равнодушие, усталость, безразличие. И все-таки Клейн сопя достает книгу и вкладывает Анику в руки. Тот берет, вглядывается, листает.

Знакомые страницы. Большой, тщательно проработанный рисунок, внизу текст. Монахи в красных рясах, золото тамплиеров, подземные казематы, тайнее общества, зловещие обряды. Давно ли Аник, не чувствуя голода, сидел заполночь на кухне и запоем читал очередной выпуск «Сьера Родерика».

Книга старая, бумага желтая, пожухшая. От нее пахнет слежавшейся пылью и чердаком. Аник смотрит на титульный лист, год выпуска 1938, почти новенькая.

«Почему она такая?»

«Какая?»

«Желтая».

«Бумага окисляется. Прошло много лет».

Аник держит в руках прошлое. Сейчас он, как никогда, понимает, что случилось что-то непоправимое. Еще немного, и эта книга рассыплется в пыль. И он вместе с ней.

«…ибо прах ты, и в прах возвратишься».

Нет, не нужны ему теперь ни вымышленные страхи, ни удалые герои. Слезы наворачиваются на глаза.

«Ты меня обманываешь…»

«Нет, сейчас действительно шестьдесят девятый».

«Плевать. У меня не воспаление легких».

Клейн отводит взгляд. Конечно, нет. Сегодня утром, обтирая Аника губкой с теплой водой, Клейн осмотрел его, и ужас и отчаяние сдавили сердце. Ноги у Аника отекли, опухли, стали, как колоды, и по мертвенно-белой коже проступил рисунок темно-фиолетовых вен. Клейн потрогал ступни — они были холодные. Gangraena morbus — «болезнь гангрена», как выражается профессор.

«У меня туберкулез. Я заразился от сестры или в тюрьме».

Клейн цепенел. Что тут скажешь? Что жить тебе, парень, два-три дня, от силы неделю?

«Мне надо хорошо питаться — сметана, сыр, мясо…»

…Все это лежало на тумбочке, только он в рот ничего не брал. С крестьянской уверенностью «Тот, кто ест — выздоравливает» — Клейн тащил на обед все. Аник апатично ковырялся в еде и отставлял ее в сторону.

Чем длиннее периоды между воплощениями, тем больше он должен есть обычную пищу. Иначе за период жизни он потеряет вес, он не может питаться чистой энергией, он не успевает восстанавливаться.

Профессора очень интересовало, как протекает пищеварение у оживленных. Можно взять желудочный сок, желчь, отдать в лабораторию на анализ ферментной активности, но подвергать Аника в таком состоянии медицинским манипуляциям было равносильно истязанию.

Ел он, выбирая продукты по своему усмотрению, и остановился на сметане, сгущенном молоке и яйцах.

Легкоусвояемые углеводы, жиры и протеины, быстрое расщепление.

Скорлупок от яиц с каждым днем становилось все меньше и меньше…

«…и отдыхать, больше отдыхать. Лежать без движения. Так лечат туберкулез. Твои уколы на фиг, не помогут».

Когда ж это кончится?! изо дня в день по четыре — шесть раз… в полночь Клейн являлся, как черт за грешной душой, со стерилизатором и укладкой, где позвякивали пузырьки и ампулы.

«Дал бы поспать. Впорол бы в сонного, зачем будить».

«Нельзя во сне. А то от страха в постель напустишь».

Боль не прекращалась ни днем, ни ночью. Зад покрылся шишками, и Клейн, щупая пальцем, выбирал место помягче. После укола глаза лезли на лоб, а нога отнималась, и ее приходилось подволакивать.

«Мне нужен покой, отдых».

Не к добру он об этом заговорил.

«А еще воздух, чистый воздух. Я хочу увидеть море, подышать полной грудью…»

«Что ж, это можно устроить».

Не все ли равно, где ему умирать.

Клейн бесшумно появляется в кабинете, стоит у двери. Ждет. Профессор поднимает голову от тетрадей.

«Г-хм-м».

Герц внимательно смотрит. Клейн прячет глаза и начинает первым:

«Мне тут нужно съездить к морю».