Не старый, но морщинистый мужик в кирзовых сапогах идет с ведром за водой. Колодец стоит все там же. Вместо сгнившего от времени сруба поставлено железобетонное кольцо. На ворот накручена цепь; окованное полосками металла ведро так же стоит на скамеечке.

Точно вчера это было.

Соседский мальчишка-пастушок, как же его звали… из озорства бросил ведро в колодец. Оно понеслось с гулким звуком, ударяясь о стены, ворот раскрутился, бешено замелькала в воздухе рукоятка — не остановишь, убьет! — барабан сорвало…

Пастушка высекли… а ворот чинил отец…

Ох и ругались тогда бабы! вся деревня без воды осталась!

Мужик поставил ведро на землю и с любопытством местного присматривался к приезжим.

Кто он такой? чей? когда родился?

Почти пятьдесят лет минуло.

Страна — победитель фашизма, страна — покоритель космоса, запустившая ракеты и луноход, мировая держава, а тут мужик идет с ведром за водой к колодцу…

Клейн окинул деревню взглядом. Да, так и есть.

Деревня уменьшилась, многие дома исчезли; в порядке, где они были, появились плеши, пустыри.

Помойка. Куски кирпича, обрывки обоев и газет, жестянки, битые бутылки, над сорными кучами буйствуют длинные стебли жгучей и сочной крапивы да кое-где выступает из земли старая кладка печи — здесь был дом.

Здесь тоже. Ничего не сохранилось, кроме густо разросшихся кустов сирени, не цветущей и потому никому не нужной. А когда-то белоснежные и лиловые соцветия свешивались у палисадника, наполняя воздух тонким ароматом весны.

Дальше… дальше…

Ноги сами несли Клейна к заветному повороту, где одна дорога уходила в поле, а другая — в лес, черневший за околицей.

Дом, страшный, заброшенный, встретил его заколоченными ставнями и подпертой бревном дверью. Крыша сгнила и провалилась, стропила торчат голыми ребрами покойника, стены раздались, доски крыльца обветшали настолько, что сквозь щели растет полынь.

Сарай упал набок и лежал бесформенной грудой жердей, присыпанных пучками черной, вымытой дождями соломы. У стены, погрузившись до осей, стоял покрытый рыжей мукой ржавчины «Сталинец-60 ЧТЗ», упрямо набычив тупой лоб.

Вместо погреба — покрытая дерном глубокая яма, пристанище мусора и вырубленных яблонь.

Я вернулся.

Слезы туманят взор, горечь стягивает горло.

Я знал, что произошло. Каждый раз я видел родной дом во сне, видел, как он пустел, ветшал и разрушался, как проседала его крыша. Видел, как старела мать.

А однажды я увидел ее красивой и ласковой, в просторной светлой горнице, застеленной цветными лоскутными половиками. И такой мир, такой покой, такая благодать была кругом, что я сразу понял — мама умерла.

«Не дождалась. Прости меня…»

«Бабушка Унай?.. каждое лето жила в деревне, а как ее не стало, так дом и забросили. Она у младшего жила, где-то в Подмосковье, как постарела, ей тяжело ездить было. Братья Тхор ее сыновья. Она все среднего, Лайдемыра, ждала. На старшего похоронка пришла, мол, убит, а на среднего — что пропал без вести. Она все твердила, что пропал — не убит, значит, живой он где-то, но приехать не может, а весточки во сне присылает. Они с нашей бабушкой все прошлое вспоминали. У нас и памятник сельсовет поставил тем, кто на войне погиб. Там и братья Тхор значатся».

Низенький, когда-то покрытый синей краской, а ныне облезлый заборчик огораживал тесное пространство земли, сплошь забитое молодыми побегами той же сирени с широкими лакированными листьями сердечком. Бетонная стела с перечнем имен над импровизированным надгробием с красной звездой и надписью: «Подвиг ваш бессмертен, имя ваше вечно!»

Стела, окрашенная бронзовкой «под золото», побурела, краска потрескалась, пошла пузырями, на гранях незащищенный бетон осыпался песком.

«Имя ваше вечно…»

Буквы размыты, иные и не прочтешь — элементы их исказились, перекладинки выпали.

У облупленной звезды лежал одинокий засохший букетик из полевых цветов, который положили сюда, играя, дети.

Памятник надо восстановить.

У чинов глаза лезут на лоб, но они молчат. Они бы с радостью растратили деньги на банкеты, но иностранец не отступает от своей затеи и деньги считать умеет.

«Из какого материала?»

«Из базальта».

«У нас нет такого камня!»

«А что у вас есть?»

«Может, из гранита… но это очень дорого… и вам придется ждать, пока завезут камень».

«У меня ограничено время пребывания, а я должен убедиться, что заказ выполнен».

С этим не поспоришь!..

«Тогда берите бригаду, скульптора — и быстро ставьте монумент из мрамора в деревне, а из того куска гранита, что готовили на „Слава труду“, пусть выдолбят… как его… ну, памятную доску на улице в районе. Два лица, как на медали, и имена».

Клейн лично следил за ходом работ и присутствовал на открытии.

Позже, когда страну захлестнула волна переименований, жители улицы Братьев Тхор собрались на сход и отказались от новой инициативы. Им нравился гранитный барельеф, который установил иностранец, они им гордились и не захотели возвращать улице исконное название — Скоморошенная.

Глава 4

Комиссар де Кордова с профессиональным любопытством изучал посетителя. Это свойственно всем сыщикам, особенно оперативникам — с первых минут знакомства искать в человеке слабые места, чтобы знать, как подступиться.

Но гость — высокий седовато-рыжий мужчина в ковбойской шляпе — неприступен, как скала. Комиссар отражается в плоских зеркальных стеклах его очков.

Визитная карточка гостя оформлена лаконично — Аксель Гефенейдер, приват-доцент Мюнсского университета, отдел этнографии. Хм, этнограф. Что ему нужно в полиции?

Языком приват-доцент владеет в совершенстве, словно родился и вырос в Маноа.

«Я весь внимание, сеньор Ге-фе-ней-дер. Чем могу быть полезен?»

«Я читал газеты. Там сообщается, что вы занимаетесь расследованиями по наркосиндикатам…»

«Да, но почему это заинтересовало ВАС? Вы вроде бы другого профиля…»

«…и, в частности, делами, связанными с именем полковника Оливейра».

«А вас-то это как касается?»

«Я собираюсь убить Антонио Оливейра, — мирно, но уверенно говорит гость, — и хочу просить вас о содействии».

В кабинете воцаряется молчание.

«Надеюсь, я не ослышался».

«Отнюдь нет».

«И вы не шутите».

«Боже сохрани. У меня серьезные намерения».

«Сеньор Гефенейдер, я — комиссар полиции. Мой Бог — закон. Вина должна быть доказана, наказание определяет суд».

«Будет вам, комиссар, — лицо приват-доцента остается бесстрастным, но в голосе слышны более чем скептические нотки. — Вам ли не знать, чем кончаются процессы против магнатов. Если бы все было по закону, в Маноа не действовали бы „эскадроны смерти“. Да и у них руки коротки».

Оскорбительные намеки о бессилии властей де Кордова пропускает мимо ушей.

«Вы предлагаете мне соучастие в убийстве. Весьма любезно с вашей стороны, сеньор. За намерение не судят, новы понимаете?»

«Не убийство, сеньор комиссар, а справедливое возмездие. Приговор уже вынесен, осталось привести его в исполнение».

«Вы не здешний. Какое отношение вы имеете к…»

«Комиссар, вы слышали о беглых нацистах и о тех, кто им покровительствует?» — со стороны Герца это блеф, но блеф беспроигрышный.

«А-а-а, вот оно что! — де Кордова оживился. — Так бы сразу и говорили. Это меняет дело. Вы представляете Израиль?»

«Да, народ Израилев».

«„Моссад“? или агентство Визенталя?»

«Простите, я не уполномочен называть свою организацию».

«Ну это, в конце концов, не важно. Кому другому я бы отказал, но с израильскими спецами поработать приятно. Ваши акции — это шедевры! Знаете, просто завидно… Верный подход — не забывать и не прощать; вы по-хорошему злопамятный народ, не в обиду будь сказано».

«О, мы не злопамятны. Просто мы злые, и память у нас долгая, — добродушно улыбнулся Герц. — Значит, мы договорились. Просьба одна — никто, кроме вас, не должен знать о цели моего присутствия в Маноа».