Все смотрят на священника.
«Как воин, — твердо говорит падре. — Приходские деньги я без согласия людей тронуть не могу, но у меня самого есть немного денег — кажется на пару винтовок хватит».
Сплюнув от досады, невидимый ангел-хранитель прощается с падре уже другим тоном.
«Был ты дикарем, язычником — так ты дикарем и остался, сколько тебя не шлифовали в семинарии. Подумать только! взяли пащенка, индейское отродье, отмыли, обстригли, кишки от глистов прочистили, грамоте обучили, Писание тебе растолковали, вроде наставили на путь истинный — так нет же, вспомнил, какого он рода-племени! тоже мне — воин шонко!.. тьфу, пропади ты пропадом! — отплевывается ангел уже не от падре, а от древнего бога-ягуара, который урчит и хищно скалится на него из угла. — Все вы тут сгинете! ой!!.» — ангел с жалким писком, отчаянно хлопая крыльями, кое-как выныривает через оконце, оставив в пасти ягуара с десяток белоснежных перьев.
Никто из присутствующих не замечает, как шла борьба за душу падре — ведь ангел и ягуар лишь тени, отражения его борьбы с самим собой; для других они — не больше, чем зыбкий отсвет керосиновой лампы на побелке дощатых стен домика.
«Полковник пожалеет, что вошел с огнем на нашу землю, — встает Хуан, отец Аны-Марии. — Война».
«Война», — повторяют за ним все бокаро.
«Благословите, падре».
«Да поможет нам Бог, — он осеняет их крестом и думает: „Мы смертники. Но другого выхода нет“».
Ночью в одной из хижин просыпается старик. Ощупью находит он кувшин, пьет, потом выходит наружу. Какая-то девочка смотрит на звезды.
«Кто ты, маленькая? я не знаю тебя».
«Я — Ана-Мария».
«Откуда ты?»
«Из Монтеассоно».
«Что ты делаешь?»
«Я смотрю, где моя мама».
«Она стала птицей, Ана-Мария».
«Я знаю, дедушка».
«Ей хорошо там, наверху».
«Да. Скоро я буду с нею».
«Тебе еще рано умирать, маленькая».
«Сюда придут терминадос, как в нашу деревню».
«Нет, не придут. Лес их не пустит».
«Они прилетят по воздуху. Если только ветер не собьет их с пути… или дождь. Я бы помолилась, но я не знаю, как молиться о сильном дожде. Я бы попросила у Иисуса Христа, чтобы он послал ураган на терминадос. Но я боюсь, что сеньор Иисус сейчас спит. И — он так далеко… он не услышит».
«Не надо тревожить его, маленькая. Он уже знает, что было в Монтеассоно. Он уже послал своих воинов».
«Правда?»
«Я видел сон. Во сне мне сказали: „Смотри, это будет завтра“».
«А что будет завтра?»
«Оттуда, — шепчет девочке старик, показывая в темноту леса, — с той стороны, где заходит солнце, идут мертвецы, чтобы мстить терминадос без пощады».
«Это святые угодники? да?»
«Они — дети горя. Они встали из земли на зов Христа. Трое ужасных, они как тени».
«Их всего трое — как же они справятся с терминадос?»
«Этих троих нельзя убить, маленькая. Пули им не страшны. Их плоть — дерево, в жилах не кровь, а пламя — если прольется, то исчезнет на глазах. Они окованы железом».
Старик тихо, монотонно рассказывает девочке сказку о мертвецах, идущих с запада; веки у девочки слипаются, она пригревается рядом и — вот уже спит.
Спит — и видит сеньора Иисуса; оказалось, на самом деле он смуглый, с гладкими черными волосами, без усов и бороды, обнажен по пояс и татуирован, как настоящий бокаро; он в белых бедняцких штанах и подпоясан ремнем с пряжкой, ноги босые. Бабочки порхают над ним и садятся ему на плечи, птицы — души умерших — слетаются к нему и стонут: «Нас убили, убили! мы веселились, мы пели, мы танцевали, мы никому не сделали ничего плохого, а нас убили! Мы — Хорхе и Конча, мы хотели пожениться! Я Маритта, мне всего пять лет было! Я Хосе! Я Пабло! А я Лусия — знаешь, как хорошо я танцевала?!. Они окружили нас и стали стрелять! за что?! мы же мирные люди! Как горько, как больно нам было прощаться с жизнью! неужели враги будут радоваться на нашей земле?!» Перед сеньором Иисусом расступается земля, и над могилой вырастают, словно дым, три образа; первый — низкий, он весь в чешуе, как броненосец-армадилло; второй бледен и строен, прекрасен лицом, он улыбается, и из пустых глазниц его, как слезы, течет кровь; третий — огромный, темный, голова в огне. «Идите, — говорит сеньор Иисус, — птицы укажут путь. Там, на Рио-Амарго, вы найдете людей без чести и совести — тех, кто не жалеет ни ребенка, ни девушку, ни женщину на сносях. Убейте их. Я так хочу. Идите!» Тени сгущаются в тяжелый мрак, оружие сверкает в их руках. «Будьте уверены, сеньор, мы их спровадим прямо в преисподнюю». — «Славная будет потеха!» — смеется тот, что плачет кровью. Птицы зовут их: «Сюда! сюда!», и мстители уходят за птицами.
Сколько-то времени спустя в столице, в министерстве, некий высокопоставленный чиновник смотрит цветные фотографии — гниющие трупы, трупы, трупы, они обезображены личинками мух, некоторые обуглены, многие, будто в насмешку над смертью, наряжены в шапочки с бубенчиками, в венки из цветов и перьев, пояса с разноцветными лентами. Ох уж эти независимые репортеры, везде-то они нос суют, все-то они унюхают…
«Почему индейцы так одеты?»
«У них был праздник».
«Быть может, это… массовое отравление?»
«Не исключено», — согласно кивает сидящий напротив сильно небритый мужчина в черных очках. Это крайне неприятный, неуютный человек, один из тех немногих людей в стране, что при отличном заработке не имеют ни дома, ни семьи, ни имени, ни внешности. Это один из следователей отдела по борьбе с организованной преступностью. Глупейшая затея — создавать такой отдел в стране, где организованная преступность является формой национального самосознания и едва ли не опорой правопорядка, но, видимо, люди вроде этого небритого типа нужны больному, пораженному коррупцией и насилием государственному организму — лихорадящее государство вырабатывает таких небритых камикадзе, как защитные антитела, заведомо обреченные пасть в противоборстве с разъедающей страну ползучей язвой преступности, но не дать злодеяниям превысить меру. Этих резких мужчин любят женщины и недолюбливают власть имущие Большие Люди. Если бы они еще не лезли в политику, эти стражи порядка…
Но быть следователем такого разряда и при этом не влезть в политику — немыслимо; ведь нынешнее правительство, как и ряд предыдущих, — высшая, рафинированная форма братства гангстерских кланов, и следователь знает, что беседует сейчас с членом клана или с пособником. Это опасно, но он свыкся с опасностью и знает себе цену. Кольт у него засунут за пояс спереди и чуть слева — из кобуры под мышкой его дольше доставать, а жизнь слишком коротка, чтобы медлить с оружием.
«Помните, в Африке был такой случай? — предлагает чиновник свой вариант, — в Камеруне, кажется… из вулканического озера вырвался ядовитый газ — погибло сразу несколько деревень…»
«Бывает и так… Но тут одна деталь — кадры четкие и, если приглядеться, можно рассмотреть множество гильз на земле. И потом — вся деревня сгорела… Странное отравление, не правда ли?»
Чиновник перебирает фотографии словно в надежде найти оправдание случившемуся.
«Теперь эти земли собирается приобрести дон Антонио Оливейра, — наливая себе содовой из сифона, добавляет следователь. — То есть он уже осваивает их, идет разметка леса под вырубку; дело за признанием земли его собственностью».
«Н-да… Как-то все это…»
«…впечатляет, сеньор советник?»
«Слишком заметное… происшествие».
«Пожалуй; случай не рядовой. Ну, не хотели алуче уходить с земли — припугнуть их как следует, и они ушли бы. Но такое устроить… ведь не голые дикари, более-менее очеловеченный народец… мне это напоминает обычай скифских царей: перед концом взять с собой в загробный мир побольше людей, чтобы они там служили царю. Или вождей скифов просто бесило, что другие будут радоваться жизни, когда они уже перестанут».
«А что, полковник Оливейра в самом деле так плох?»
«Поговаривают, у него рак. Вроде бы он оперировался в Штатах, но безуспешно. Из этого я готов сделать предположение, что Бог все-таки есть».
