«Он видит?»

Врач раздвигает заплывшие, пропитанные кровью веки.

«О да!»

«Я вижу…»

«Браво. Он еще и говорить может».

«Осмелюсь доложить, челюсти у него целы».

«…я к тебе хорошо присмотрелся».

«Это твое последнее впечатление».

«Как знать».

«Оптимист! надо было раньше зарабатывать себе жизнь, ублюдок».

«Я хочу сказать…»

«Любопытно, послушаем. Итак?..»

«Вы все свидетели. Слушайте и запомните. Вот этот человек… — Он морщится — нет, правая рука непослушна — и показывает на следователя левой. — …приговорен к смерти. Я тебя приговорил. Ты умрешь вместе со мной. В один день, в один час, в ту же минуту, что и я».

«Как насчет посетить вечером девочек, камрад?»

«С удовольствием».

«Гельмут, можешь убрать его».

«В камеру?»

«Нет, ТУДА».

«Слушаюсь».

Теплой звездной ночью из ворот здания на набережной выезжает фургон; у казарм к нему присоединяется крытый грузовик с солдатами. Спустя полтора часа они сворачивают с мюнсской дороги в лес. Останавливаются у рва. Рядом — груда вырытой земли, урчит бульдозер, освещая место фарами.

Кого волоком, кого как — людей из фургона худо-бедно размещают вдоль рва. Выстраиваются автоматчики.

Кто-то из стоящих на краю ямы молится: «Шма Йис-раэль, Адонай Элогэйну, Адонай Эхад…» Другие — «Miserere mei Deus…»

«Готовься».

«Целься».

«Огонь!»

В офицерском борделе на Рестегаль — музыка, бодрые голоса мужчин, чарующий женский смех. Обстановка самая непринужденная. Фронтовички горланят: «Ах, мой милый Августин», толстый гауптман играет на губной гармонике; другие, отбивая ритм вилками и кулаками, гнут свое — про храбрых солдат и офицеров. Расположившись поукромней, а то и в общем веселом кругу, кавалеры щупают на все согласных дам. «Это чудесная страна! — грохнув бокалом о паркет, говорит майор инженерных войск, оставивший в России ногу и еще кое-что. — Пусть девочки танцуют на столе!» «Я нравлюсь тебе?» — коверкая чуждый язык, воркует блондинка на ухо оберштурмфюреру. «Ты…» — улыбается он и вдруг выкатывает глаза, судорога сводят его тело, он падает, рвет на себе воротник, и изо рта его вместо крика выплескивается кровь. Блондинка обмирает, потом визжит: «Ах, платье! на последние деньги куплено!», вокруг него сгрудились соратники, шум, галдеж, а он корчится на полу, харкая кровью; его удерживают, расстегивают китель и видят на груди две… три… пять пулевых ран, откуда с пеной и свистом брызжет алая кровь. Хватают блондинку: «Тварь! это твоя работа! Обыскать ее!» — «Нет, нет — верещит блондинка. — Я ничего…» «А китель-то цел!» — изумляется кто-то.

«Смотрите, — говорит розовощекий пехотинец. — Боже милостивый, что это с ним?!.»

Еще живой офицер на глазах зеленеет; по груди, словно щупальца, расползаются извилистые бурые полосы, лицо безобразно вздувается, из разбухших губ стекает грязная зловонная жижа, кожа покрывается пузырями, лопается, обнажая гниющее мясо, тело мякнет и распадается с отвратительным хлюпаньем.

Столкнув в ров тех, кто удержался на краю, солдаты разряжают вниз магазины, будто мочатся в яму; махают бульдозеристу — давай!

Пустой фургон и грузовик уезжают. Человек на бульдозере не спешит, он слушает лес. Жаль, всех соловьев распугали…

«Надо вернуться пораньше в часть и выспаться», — вздыхает человек и берется за рычаги. Лучи фар прыгают по деревьям, нож с натугой поддевает верх земляной груды и толкает ко рву.

Бульдозерист насвистывает «Лили Марлен»:

Из тихого пространства,

Из земли

Поднимет меня, как из сна,

Твой влюбленный рот.

Когда кружатся поздние туманы,

Я буду стоять у фонаря,

Как когда-то, Лили Марлен.

Кончатся снаряды, кончится война,

Возле ограды, в сумерках, одна,

Будешь ты стоять у этих стен.

Во мгле стоять,

Стоять и ждать,

Моя Лили Марлен.

«Вроде мелькнуло что-то?»

«Собаки, — плюет бульдозерист, — вот ненасытные…»

Он с оружием, но по распорядку не участвует в акции и, что ни говори, должен отчитываться за боеприпасы. «Как израсходованы?» — спросят его. И что отвечать: «По собакам стрелял?»

Бульдозер, рыча, примеривается сгрести еще порцию, когда человека вдруг берут за ворот, рывком вынимают из кабины, бьют в лицо, швыряют на рыхлую кучу.

В свете фар стоит кто-то — не человек, а громадина, черный силуэт — и с его МП-40 в руках.

«Не стреляйте, — капая кровью из носа, бульдозерист ползет к ногам стоящего. — Я не виноват. Мне приказали!»

«Дерьмо», — отвечает стоящий.

Накрепко пришитый короткой очередью, бульдозерист лежит у могилы, которую он хотел скрыть от глаз людей.

Заглушив мотор, гигант склоняется надо рвом. Он никого не может спасти. Двадцать семь человек! он — двадцать восьмой.

Он уходит; горящий бульдозер освещает поляну и всех, кто там остался.

*

Спустя месяц, под вечер, после тщательной проверки, в прихожей одной из запасных конспиративных квартир в Гольцене.

«Герц, ты?..»

«Здравствуй, Стина».

«Ты же…»

«Мне так и стоять на пороге? или пустишь?»

«Ты! ты!»

Девушка в прямом смысле слова виснет на рослом парне, он подхватывает ее на руки и кружит по тесной комнате.

«Мой, живой, милый».

Она целует его, жмется мокрой щекой, зарывается лицом в знакомо пахнущие рыжие кудри; он тонет в вихре ее волос и смеется.

Потом он рассказывает, как было дело, — счастливый случай, упал в ров раньше, чем поймал пулю; тела закрыли его, когда стали добивать. Выждал, выбрался, спрятался в лесу. И так далее.

Она накладывает ему добавки: «Ешь, ешь. Ты у меня заново родился, Герц».

«Меня теперь нет — расстрелян и зарыт. Дело мое в архиве, если не в мусорной корзине. С формальной точки зрения я покойник».

«И куда теперь?»

«В горы».

«Нет, сегодня ты мой».

Они много говорят в эту радостную ночь. Стина засыпает под утро; Герц, обняв ее одной рукой, ждет, пока согревающее грудь дыхание девушки станет ровным, затем осторожно вытаскивает из пачки сигарету и закуривает.

В синеющем небе — молодая луна.

Стина рассказала, между прочим, и о странном происшествии в Дьенне, в кабаке на Рестегаль. Один офицер СС среди веселья упал, из него хлынула кровь, как из резаной свиньи, и тут же на месте он стал гнить — молниеносная гангрена. Весь кабак потом залили лизолом для дезинфекции. Говорят, его угостили чем-то покрепче водки.

«Такие яды бывают, — заявил Герц, как знаток, — у тропических змей…»

Глядя на луну, Герц улыбается уголками рта — личный подарок гестапо от меня. Ну а если серьезно — пора кончать эти игры. Надо строить аппарат, хотя бы плохонький. Нужна опытная модель, действующий воплотитель непрямого типа. Или — как бы понаучней — инкарнатор.

Стина беспокойно ворочается, вздыхает во сне, и Герц, затушив окурок, тоже засыпает.

*

Пока Клейн набирал шприц, Аник, поджав губы, оглядел свою руку с упругими голубыми валиками вен.

— Тебе хорошо — ты не за рулем. А мне надо мозги прочистить. Давай-ка в вену.

— О-ля-ля!

— Ничего не «о-ля-ля». Потрясет немного, зато какой эффект.

Ко времени, когда нарядно приодетая Марсель выпорхнула из особняка Вааля, лихорадка и холодный пот уже сошли с Аника, и друзья-приятели поджидали девушку за углом. Она не сразу узнала их в двух пижонистых субъектах — без шапок, в широких курточках, небрежно, но со вкусом наброшенных шарфах, щегольских брюках и модельных башмаках, — такие слоняются по делу и без дела в Старом Городе и по Кенн-страдэ. Но факт — один был симпатяга Клейн, копия Шварценеггера в масштабе 1:2, а другой — гибкий узколицый спец по свертыванию крови, с тонким красивым ртом и лучистым взглядом.

Машина, на которую они опирались, тоже неплохо смотрелась — бордовый «лендокс-торнадо» с золотистыми тонированными стеклами, низкий и гладко-обтекаемый, как обмылок, на колесах вроде гоночных — спортивная модель! — и с наклейкой на борту черными готическими буквами: «КОНЬ ДЬЯВОЛА».