— Нет, погоди!

— Что? — участливо спросил Аник, плавно вдавливая поршень.

— А… я… — Глаза Марсель, подрагивая, закатились под опускающиеся веки.

— Монитор. — Отложив шприц и приклеив ватку к коже кусочком пластыря, Аник начал расстегивать на Марсель блузку; Клейн, подкатив столик к кушетке, переставил с него на изголовье миниатюрный аппарат, из-за множества проводов похожий на игрушечного осьминога с темно-серым глазом — желтая глазная щель осциллограммы пока была прямой и похожей на нить.

— Начали. Первое отведение. — Клейн подал провод с плоской присоской на конце. — Второе отведение. Третье…

— Все поставлены. Запись.

Желтая линия ожила, зазмеилась пикообразными изгибами.

— Ноль часов пятьдесят семь минут.

— Ф-ф-ф-у, насилу уломали вовремя! Айда за каталкой.

На пороге холодильника Клейн впрыснул Марсель вторую, убийственную порцию. Сердечные сокращения быстро зачастили, стали перемежаться разрывами, дыхание сбилось.

Журча колесиками, каталка въехала в проем между покрытыми изморозью радиаторами; в трубках за гармошками однообразно изогнутых пластин еле слышно шелестел фреон. Одинокая бело-синяя лампа на потолке освещала неподвижно вытянувшуюся Марсель и пантеру — та не захотела расстаться с хозяйкой.

По телу пробежала слабая дрожь, голова чуть откинулась в сторону — глаз осьминога стянулся в немигающую щель.

— Готово.

Здесь было очень холодно, порядка 30 °C. Последнее дыхание осело на краях ноздрей тончайшим инеем. Губы стали синеватыми; кожа сильно побледнела, и на ней белыми пупырышками обозначились застывшие мурашки.

Надо было спешить, чтобы самим не надышать лишнего инея. Снять кардиомонитор, застегнуть одежду.

— Куклу оставим?

— Конечно. Она ее любит.

— Покойся, милый прах, до радостного утра, — с чувством произнес Клейн.

— Ну ты и циник.

— Это поэт сказал. Такая эпитафия.

— Сплюнь налево.

Плевок подымился секунду и замерз на пластиковом покрытии. Несмотря на пронизывающий холод, они медлили уходить.

— Она ходила в церковь. Неудачно. Надо было тебе предупредить ее.

— Пусть опыта набирается. Я вот нарочно ходил, чтоб понять — как это на меня подействует. Мрак! колокол ударил — я чуть пластом не лег. Потом еще святых даров наелся… помнишь, ты мне капельницу ставил?

— Хм, а ты сказал — тухлые консервы…

— Это была версия для босса. Еще бы я ему открылся! он бы меня гостиями закормил ради науки. Слушай, отчего ты у нас такой везучий? тебе что храм, что каффи…

— Я не католик. Моя конфессия — марла вера, и по этой вере я — дух предка.

Так, рассуждая о хитростях загробной жизни, они покинули холодильник, и массивная термоизолирующая дверь гулко захлопнулась, лязгнув запором.

И наступила тьма.

Глава 12

Неясный шелест, тихий прерывистый свист, глухое бормотанье воды в трубах — звуки в темноте.

Потом — далекие голоса, какая-то торжественная музыка, оставляющая в душе ощущение света, шум машин, одинокий вой сирены вдали, быстрый топот по лестнице, окрики — почти внятные, немного напрячь слух — и различишь слова.

Чернота редеет, словно рассеивается плотный дым, и из мутной серости сумрака проступают очертания предметов, силуэты обретают объем и цвет, насыщаются красками; свет все ярче — он беспрепятственно проникает сквозь стекла бело-золотым прозрачным газом, и там, где струи разливающегося сияния касаются стен, тканей, полированного дерева, загораются блики, играют рефлексы, вспыхивают солнечные зайчики.

Становится так светло, что впору зажмуриться — но глазам не больно от света; золотистые лучи не режут, а ласкают взор, они согревают, несут запах свежести.

Воздух поет, тонко звенит, пронизанный солнцем.

Казалось бы — все как всегда. Знакомая комната, привычная мебель. Те же картинки над письменным столом: дельфин, балансирующий мячом на носу, морская черепаха и стайки цветастых рыб над пестротой подводного атолла. Красочные глянцевые плакаты экстренных служб: борьба с огнем — пожарные в робах и касках на фоне алой машины, защита здоровья — санитары «неотложки» в синих куртках и их темно-синий автомобиль с белой полосой, на службе порядка — полицейские в лиловом… но свет столь могуч и животворен, что животные и люди на изображениях становятся почти осязаемо выпуклыми; воздух так насыщен переливчатым солнечным теплом, что хочется встать, распахнуть окно и во весь голос закричать: «Здравствуйте все! С добрым утром!»

Одежда нежно, мягко касается тела, вода в кране хрустально-прозрачна, журчит певуче, подражая лесным родникам — а какой букет тончайших ароматов скрывается в глотке простой воды! смолистый дух хвои, роса майского ландыша, ветер, полный цветущей черемухи…

Расцеловав верную розовую пантеру — «Не шали, веди себя смирно, будь умницей», — Марсель оглянулась — что-то зашуршало? «кто здесь?» послышалось.

Она вприпрыжку сбежала вниз, но никого не встретила. Отец ушел на праздник? Ничего, увидимся!

На улице небо открылось ей, как беспредельная и чистая голубизна — простор для полета. Если бы крылья — взмыла бы ввысь! Туда, к тем большим белым птицам, что кружат над Дьенном, мерно взмахивая крыльями! Марсель даже приподнялась на цыпочках, вскинув руки, чтоб представить взлет — без усилий, просто оторваться от земли и подниматься все быстрей и выше, купаясь в необозримом небесном просторе… Ах, как свободно на душе!

Царственное солнце взошло высоко, и город, осиянный им, блестел и ликовал.

В тишине оставленной Марсель комнаты пролегла новая тень. За ней еще и еще одна. Тени перемещались. Сухой стук подошв. Рука в серой перчатке подняла с подушки розовую пантеру. Задержавшись у зеркала, кто-то, вышедший из тишины, привычно одернул синий китель и поправил фуражку.

Марсель удалялась летящей походкой, озираясь с восторгом. Это Троицын день! ох и вздрогнет Дьенн сегодня! разве что на масленичный карнавал бывает так шумно и весело, но на Троицу празднество роскошней тем, что город становится морем цветов и музыки. Шествие с цветами простирается по главным улицам; если хочешь быть в центре событий — спеши присоединиться.

Она шла вдоль нарядных витрин, которых раньше здесь не замечала.

Быстро и пристально осмотрев все помещения наверху, трое, одетые в синее, спустились на первый этаж.

— Кухня, кладовая и гардеробная. Ты — кабинет и спальня.

— Ее здесь нет.

— Не упустить бы.

«Проезд бесплатный», — увидела Марсель наклейку на трамвае и обрадовалась, потому что денег не было ни цента. Трамвай — без номера маршрута — обвешан разноцветными гирляндами воздушных шариков, колышущихся на ветру. Марсель вошла в него, зная, что приедет куда надо.

Людей в трамвае много, все по-летнему легко и празднично одеты, но ехать просторно — никто не задевал Марсель, и прикрой глаза — подумаешь, что ты одна в салоне, полном бесплотных голосов. Голоса сочные, приподнятые, точно цветы под любящим солнцем…

Трое вышли из дома 25 по Сколембик; их ждала темная машина с белой полосой.

— Уехала.

— Да-а, угадай теперь — куда и где сойдет.

Сели, недружно хлопнув дверцами; тот, кто устроился за рулем, ворчал:

— Народу пропасть, не разгонишься.

— Давай переулками к Кенн-страдэ; начнем оттуда. И присматривайся к птицам.

За окнами плыли парки — их буйная, пышная зелень не мешала видеть далеко вглубь; там, под сенью крон, рябили калейдоскопом сотни и сотни людей, то неторопливо гуляющих, то собравшихся вместе у летней эстрады, и громкая музыка издали врывалась в открытый верх окон трамвая — одна мелодия удалялась, другая надвигалась; трамвай шел, как корабль по каналу, заросшему поющими лотосами, под вспышки фейерверка и раскаты оркестра.

Плыли мимо дома и учреждения, все украшенные зелеными ветвями, будто кирпич и бетон проросли и зазеленели ради Троицына дня.

Плыли венки по воде — Шеер и Рубер, соединяясь у Мыса, подхватывали кольца, сплетенные из гвоздик и садовых ромашек, унося вдаль — к древним соборам Ольденбурга и каналам Маэна, в светлое, безмятежное море.