— Вестимо — целую кладовку приволокли.

— Прости, парнишка, тебе тогда еще работать. Никак не возьму в толк, почему ты не жирен, как нищий монах. Тебе же приходится столько жрать.

— Кутырь говорит, у меня, должно быть, в заду устроен целый город червей, но не в том дело. У меня секретик имеется, так что если никому не скажешь…

— Валяй, парнишка, я тебя почти не слушаю.

— А он? — Едок кивнул на Харчка, сидевшего в углу. Мой подручный гладил замкового котейку.

— Харчок, — позвал я, — секрет Едока в тебе — как в могиле?

— Уже пропал, как огонек задутой свечки, — ответил этот пакостник моим голосом. — Делиться с Харчком секретами — все равно что лить чернила в ночное море.

— Вот видишь, — сказал я.

— Ну ладно, — согласился Едок, озираясь так, словно в нашей жалкой компании мог оказаться кто-нибудь еще. — Я сильно болею.

— Ну разумеется, это ж Темные, блядь, века — у всех если не чума, то оспа. Но проказы же у тебя нет, пальцы рук и ног с тебя не сыплются розовыми лепестками?

— Я не так болею. Просто меня тошнит, как поем.

— Так ты, значит, обезьянка-блевун. Страху нет, Едок, в тебе же все задерживается настолько, чтоб успеть тебя прикончить, верно?

— Думаю, да. — Он пожевал фаршированный финик.

— Значит, долг исполнен. Все хорошо, что хорошо кончается. Но вернемся к моим заботам. Как по-твоему, Француз и Бургунд — парафины[21] или они просто ебутся, ну, знаешь… по-французски?

— Я их вообще ни разу не видел, — ответил Едок.

— А, ну да. А ты, Харчок? Харчок! А ну-ка прекрати!

Мой подмастерье извлек изо рта очень мокрого котенка.

— Он первый лизаться начал. Сам же говорил про хорошие манеры…

— Я имел в виду нечто совершенно иное^{†}. Поставь кота на место.

Скрипнула тяжелая дверь, и в сени протиснулся граф Кентский — так же тишком, как церковный колокол вниз по лестнице. Кент даже не мужик, а широкоплечий бычара, так что когда он перемещается в пространстве — с мощью, не подобающей его преклонным годам, — девы Изящество и Тонкость в его свите лишь заливаются румянцем.

— Вот ты где, мальчик.

— Какой такой мальчик? — осведомился я. — Не вижу я тут никаких мальчиков. — Это правда — Кенту я достаю лишь до плеча, а чтобы уравнять его на весах, понадобится два меня и молочный поросенок, но даже дураку потребно какое-то уважение. От всех, за исключеньем короля, само собой.

— Ладно, ладно. Просто хотел тебе сказать, чтоб не сильно сегодня веселился над старческой немощью. Король всю неделю супится и ворчит, что-де «пора без ноши на плечах плестись ко гробу»[22]. По-моему, его гнетут грехи.

— Дак ведь не будь он так неебически стар, не возникало б и соблазна потешаться, нет? Я-то тут при чем?

Кент ухмыльнулся:

— Карман, ты по своей воле не обидишь хозяина.

— Все верно, Кент, к тому же если в зале Гонерилья, Регана и их супруги, высмеивать преклонные года нет нужды. Король только с тобой на этой неделе общество водил потому, что размышлял о своем возрасте? Он же не планировал Корделию замуж выдавать, правда?

— Упоминал, но лишь в связи со всем своим наследием, владеньями и ходом истории. Когда я уходил, он, знать, пребывал в убежденье, что королевство нужно держать твердой рукой. Мы попрощались, а он предоставил уедиенцию Эдмунду-ублюдку.

— Он говорит с Эдмундом? Наедине?

— Еще бы. Ублюдок сослался на отцовы годы беспорочной службы королю.

— Я должен пойти к королю. Кент, посиди тут с Харчком, будь ласков? Вот пища и питье, они вас укрепят. Едок, покажи доброму Кенту лучшие финики. Едок? Едок? Харчок, тряхни-ка Едока, похоже, он заснул.

Тут вострубили фанфары — одинокая анемичная труба, ибо три прочих горниста недавно свалились с герпесом. (Такая болячка на губах горнисту — все равно что стрелой в глаз. Первый министр их сместил, а может, просто понизил до барабанщиков. Я это все к тому, что никакие фанфары ни хера не вострубили.)

Харчок отложил котенка и, кряхтя, встал.

произнес великан певучим женским голосом.

— Ты это где услыхал, Харчок? Кто так говорил?

— Лепота, — ответствовал Харчок, оглаживая воздух мясистыми лапами, точно лаская женскую грудь.

— Пора, — рек старый воин Кент и распахнул двери в залу.

Все стояли вокруг огромного стола — круглого, по традиции, сохранившейся со времен какого-то давно забытого короля. Посередине он был открыт — слуги там прислуживали, ораторы ораторствовали, а мы с Харчком ломали комедь. Кент занял место поблизости от королевского трона. Я встал с йоменами подле очага и поманил Харчка, чтобы скрылся пока за каменным столбом из тех, что поддерживали свод. Шутам нет места за столом. По преимуществу я служил у ног короля — всю трапезу острил, язвил и отпускал тонкие замечания. Но так бывало, лишь если король меня призывал. Теперь же он меня не звал уже неделю.

Он вышел с высоко поднятой головой, похмурился всем гостям по очереди, пока взор его не остановился на Корделии. Тогда лишь он улыбнулся. Мановеньем длани предложил всем сесть, и все исправно сели.

— Эдмунд, — произнес король. — Ввести гостей: Француза и Бургундца[23].

Эдмунд поклонился королю и попятился к главному выходу из залы; по дороге глянул на меня, подмигнул и махнул, чтоб я шел за ним. Ужас шевельнулся в груди моей, точно черная змея. Что ублюдок мог наделать? Надо было перерезать ему глотку, когда выпадал случай.

Я бочком двинулся вдоль боковой стены. Бубенцы на кончиках башмаков вопиюще неполезны в сокрытии моих перемещений. Король глянул на меня, затем отвел взгляд, как будто от одного моего вида у него в глазу могла завестись гниль.

За дверью Эдмунд без лишних церемоний оттащил меня в сторону. Здоровенный йомен на пороге опустил лезвие алебарды на дюйм и нахмурился. Ублюдок отстранился — напустив на себя изумленье, точно его предала собственная рука.

(Охране я таскаю еду и питье, когда стражники дежурят на пирах. По-моему в «Помраченностях св. Песто» сказано: «В девяти случаях из десяти крупный друг с бердышом окажется поистине благом».)

— Что ты натворил, ублюдок? — прошипел я с немалой яростью и не меньшим розбрызгом слюней.

— Ровно то, дурак, чего ты желал. У твоей принцессы не будет мужа, в этом я могу тебя уверить, но даже всем своим колдовством тебе не спастись, ежли ты откроешь мою стратегию.

— Колдовством? О чем ты? А, призрак.

— Да, призрак. И еще птица. Когда я шел по стене, ворон обозвал меня дрочилой и насрал мне на плечо.

— Ну да, везде мои приспешники, — молвил я, — и ты вправе опасаться моего умелого владенья небесными сферами и управленья духами, а также прочим. Посему, покуда не спустил я на тебя с цепи чего похуже, поведай мне, что излагал ты королю.

Тогда Эдмунд улыбнулся. Нервировало это гораздо больше клинка.

— Слыхал я, как утром принцессы меж собою говорили о своем расположенье к отцу, и мне яснее стали их натуры. Я лишь намекнул королю, что ноша его станет легче от того же знания.

— Какого еще знания?

— Поди сам отыщи, дурак. А мне еще вести женихов Корделии.

И был таков. Стражник придержал дверь, и я просочился обратно в залу, поближе к столу.

Король, судя по всему, только закончил некую перекличку — поименовал всех друзей и родственников при дворе, объявил о своей склонности к каждому, а дойдя до Кента и Глостера, припомнил долгую хронику их совместных битв и побед. Согбен, сед как лунь и мелок телом наш король, но глаза его по сию пору сверкают хладным огнем. При взгляде на него на ум приходит ловчая птица, с которой только сняли колпачок и спустили на добычу.