— Они все не то.

На сердце мне потеплело от этих слов. Может, это и называется нежностью?

— Ну да, у нас с вами зародилось нечто…

— Они покрывают меня, как козлы, — в том нет искусства, и я уже устала орать им, что нужно делать. Особенно испанцу — ты прав, ни слова по-английски он не понимает.

— Прошу прощения, миледи, — молвил я. — Но мне при всем при том пора. — Я встал, извлек свой камзол из-под шифоньера, рейтузы из очага, а гульфик снял с шандала. — Я обещал рассказать Корделии про грифонов и эльфов за чаем с ее куклами.

— Никуда, — рекла Регана.

— Я должен, — рек я.

— Хочу, чтоб ты остался.

— Увы, расставанье повергает в сладкую тоску, — молвил я. Нагнулся и поцеловал опушенную ямочку у нее в истоке попы.

— Стража! — рявкнула Регана.

— Простите? — недослышал я.

— Стража! — Дверь ее светлицы распахнулась, заглянул встревоженный йомен. — Взять этого мерзавца. Он надругался над твоей принцессой. — За два мгновенья ока она выжала из себя слезы. Ну не чудо ли, а?

— Ебать мои чулки, — рек я, когда двое здоровых йоменов подхватили меня под мышки и поволокли вслед за Реганой в большую залу. Ночной халат ее был распахнут и вился полами за ней, а она выла во всю глотку.

Мотив сей мне казался знакомым, но уверенности в исполнении, что приходит с повтореньем, я не ощущал. Возможно, дело было в том, что когда мы вошли, Лир правил суд. Там выстроилась целая очередь крестьян, купцов и мелких аристократов, король выслушивал каждого и выносил сужденье. У него как раз настал христианский период — он начитался про мудрость Соломона и экспериментировал с властью закона. Ему казалось, что это весьма затейливо.

— Отец, я настаиваю, чтобы вы повесили этого шута тотчас же!

Лир опешил — не столько пронзительностью дочернего требования, сколько тем, что она стояла с голым фасадом перед просителями и даже не пыталась прикрыть наготу. (О том дне впоследствии слагали легенды: сколько жалобщиков, узрев снежнокожую принцессу во всем ее достославном величии, сочли беды свои банальными, да и всю жизнь свою никчемной, и разошлись по домам бить жен или топиться в мельничных прудах.)

— Отец, этот дурак меня осквернил.

— Сие граненый пузырь крысиной икоты, государь, — рек я. — Покорнейше прощенья просим.

— Глаголешь ты поспешно, дочь моя, и, похоже, бесновата до пеноизверженья. Успокойся и реки свою жалобу. Как оскорбил тебя мой шут?

— Он трахнул меня грубо, против моей воли и кончил слишком быстро.

— Взял тебя силою? Карман? Да в нем и на праздничном пиру не будет восьми стоунов. Силой он и кошки не возьмет.

— Это неправда, государь, — молвил я. — Ежели кошку отвлечет рыбка, то… ну, в общем, неважно…

— Он надругался над моею добродетелью и девственность мою нарушил, — продолжала Регана. — Я желаю, чтобы вы его повесили, — притом повесили дважды, второй раз — пока он совсем не задохнулся от первого. Вот это будет справедливым наказаньем.

Я молвил:

— Что распалило кровь возмездьем вам, принцесса? Я лишь собирался пить чай с Корделией. — Поскольку малютки в зале не было, я надеялся, что одно упоминанье имени ее расположит ко мне старого короля. Однако Регана только больше распалилась.

— Снасильничал меня, воспользовался мной, как низкой шлюхой, — продолжала она, сопровождая свои речи такой пантомимой, что просители не выдержали. Некоторые принялись мутузить себя кулаками по головам, прочие рухнули на колени, хватаясь за промежности.

— Нет! — рек я твердо. — Многих дев брал я украдкой, нескольких — коварством, каких-то — очарованьем, пару взял по ошибке, потаскушку-другую — монетой, а когда все прочее бывало тщетно, уламывал мольбами. Но божьей кровью клянусь, никого не брал я силой.

— Довольно! — рек Лир. — Не желаю больше слушать. Регана, запахнись. Как я постановил, у нас тут власть закона. Устроим суд, и если негодяя признают виновным, я лично прослежу, чтоб его вздернули дважды. Итак, устройте суд.

— Прямо сейчас? — спросил писец.

— Ну да, — ответствовал король. — Что нам потребно? Пара ребят для обвиненья и защиты, вон тех крестьян возьмем в свидетели. Процедура должная, тело у нас есть^{3}, погода позволяет, что там еще? Дурак будет болтаться, свесив черный свой язык, еще до чая. Устроит ли тебя сие, дочь моя?

Регана закуталась в платье и лукаво отвернулась.

— Ну, наверное.

— А тебя, мой шут? — И Лир мне подмигнул, отнюдь не исподволь.

— Так точно, ваше величество. Присяжных можно взять из тех же свидетелей. — Надо же хоть как-то постараться. Если судить по их реакции, меня все равно должны оправдать — на основании «кто первым бросит в него камень». «Выебийство при смягчающих обстоятельствах», скажут. Но нет.

— Нет, — молвил король. — Пристав, зачти обвинения.

Очевидно, судебный пристав никаких обвинений не записал, а потому развернул свиток, на котором значилось что-то совсем не относящееся к моему делу, и понес околесицу:

— Корона заявляет, что сего дня, октября месяца четырнадцатого числа, лета Господня одна тысяча двести восемьдесят восьмого, шут по прозванью Карман с предумышленьем и по злому умыслу просунул девственной принцессе Регане.

С галерки донеслись приветственные клики, из толпы придворных послышались фырчки.

— Злого умысла не было, — молвил я.

— Тогда без злого умысла, — сказал пристав.

В тот же миг мировой судья — обычно он служил в замке экономом — что-то шепнул судебному приставу — этот обычно служил казначеем.

— Мировой судья желает знать, как это.

— Это мило, ваша честь, но гадко.

— Прошу заметить, что обвиняемый подтвердил милость, но гадкость деяния, тем самым признав свою вину.

Опять вопли восторга.

— Постойте, я не готов.

— Обнюхайте его, — сказала Регана. — От него смердит грехом — это как рыба, грибы и пот. Ведь правда?

Выбежал один крестьянин-свидетель и безжалостно потыкался носом мне в промежность. Затем посмотрел на короля и кивнул.

— Все верно, ваша честь, — молвил я. — Я не сомневаюсь, что воняю. Должен признаться, сегодня я пребывал на кухне sans trou[151], ожидая стирки, а Кутырь оставила на полу кастрюльку студиться, и я об нее споткнулся, и отростком своим вляпался прямо в склизкую подливку по самые помидоры, но шел-то я в часовню.

— Ты совал хер мне в обед? — вопросил Лир у меня. Затем — у судебного пристава: — Дурак совал свой хер мне в обед?

— Нет, в вашу возлюбленную дочь, — ответила Регана.

— Ша, девочка! — рявкнул король. — Капитан Куран, отправь наряд караулить хлеб с сыром, пока мой шут и над ними не надругался.

Так оно все и продолжалось, и тучи надо мною сгущались, ибо улики громоздились одна на другую. Крестьяне воспользовались случаем и дали волю фантазии, описывая неописуемейшие акты развратнейшего свойства между злонамеренным шутом и ничего не подозревающей принцессой, что они себе только могли вообразить. Поначалу я думал, что показания крепкого юного конюха изобличат меня окончательно, однако именно они впоследствии привели меня к оправданию и помилованию.

— Прочти-ка еще разок, дабы король хорошенько расслышал, насколько гнусна природа его преступленья, — молвил мой обвинитель. По обычному своему роду занятий он, по-моему, резал в замке скот.

Писец прочел слова конюха:

— «Да, да, да, взнуздай меня, гарцующий трехчленный жеребец».

— Она такого не говорила, — рек я.

— Говорила. Она всегда так говорит, — возразил писец.

— Ну да, — подтвердил эконом.

— Аминь, — подтвердил священник.

— Si, — подтвердил испанец.

— А мне ни разу не говорила, — сказал я.

— А, — сказал конюх, — тебе тогда, наверное: «В галоп, малютка-пони с петушком»?

— Возможно, — уклончиво ответил я.

— Мне она такого никогда не говорит, — рек йомен с бородкой клинышком.