— Розумный ты хлопець, Микола! Звав бы тебе синком, як бы ты не був розумниший за мене, хоть и молодший, — сказал батько. — Ясный розум — це дар народный. Ну и мени, як то кажуть, «розуму ципком не отбыто». Я теперь сам бачу з твоих речей, що на то вона и провокация, щоб нас схвилювати та сбита с пути. Тильки не одкладай же, Микола, ни одного часу. Зараз пиши до Ленина. Вони ж знають добре, у чому наша задача. И меня оповести скорейше. А зараз мени треба поспишати до хлопцев як мога швидче, щоб, як то кажуть, у людей «жданки не лопнули»… Ну, бувай здоров, Микола! Мы с тобою завсегда як брати ридни. — И Боженко вскочил на своего неутомимого коня, и только пыль за ним заклубилась: понесся батько к своему полку, чтоб успокоить скорее не на шутку разволновавшихся в ожидании опаздывающего приказа о походе горячих бойцов-таращанцев.

А мнение батька было для них неоспоримо, и он разом успокоил их, сказав, что они вместе со Щорсом написали письмо Ленину, прося его дать приказ о немедленном освободительном походе на истерзанную Украину.

— Мы з дядьком Миколою Щорсом до Ленина написали насчет скорости похода, то и пидождемо, сынки, що скажет вождь всего пролетариата!

И бойцы, как ни были они взволнованы неизвестностью насчет похода, тотчас же успокоились. И весть о том, что батько Боженко та дядько Микола Щорс, лично знакомый с Лениным, до него запрос написали, разнеслась уже через пять минут по всему Таращанскому полку — в том числе и в самом нетерпеливом Втором конном гребенковском полку, состоявшем тоже по преимуществу из таращанцев, каневцев и полтавцев, перешедших на нейтральную зону знаменитым летним походом и пополненных такими же лихими городнянцами.

Труднее всех пришлось, конечно, самому Щорсу, взявшему на себя в эту напряженную минуту великую ответственность посредника между двумя уже явно ставшими враждебными за эти решающие дни сторонами: между рвущейся в бой за освобождение родной Украины дивизией (то есть единственной ее армией-освободительницей), ее опорой и надеждой, и — как это ни странно — с другой стороны, Главным командованием— Вацетисом и главою Временного правительства Советской Украины Пятаковым.

Стоит назвать имя Троцкого — главного вдохновителя всех «задержек» развития революции, — и станет понятно, откуда могла возникнуть «нелепость» позиции главкома в отношении задержки похода на Украину ее Первой дивизии в нужнейший момент. Щорс имел случай наблюдать «странные» действия главковерха Троцкого на Восточном фронте, где он работал в фронтовой контрразведке. Он помнил свияжскую трагедию и расстрел Троцким фронтовых комиссаров, спровоцированных его же нелепыми распоряжениями. Тем более он имел основания волноваться сейчас за исход вверенного ему Лениным и доверенного ему народом дела, то есть фронта, который он если не фактически, то морально возглавлял, будучи здесь самым популярным командиром.

С болью думал об этом Щорс, сидевший у растворенного настежь окна, в которое видно ему было ночное пространство, освещаемое время от времени, подобно молниям, светом ракет, зажигаемых сторожевым богунским пикетом на железнодорожной линии, по которой двигались пропускаемые через границу и проверяемые богунской комендантской ротой немецкие эшелоны.

Оккупантские эшелоны уходят. Их тени уползают, провожаемые вспыхнувшим уже светом свободы. Таким же ракетным — и сверх того боевым — огнем встречал Щорс приход этих теней на Украину восемь-девять месяцев тому назад Ползли они тогда, как допотопные ящеры, идущие, чтобы пожрать на Украине все, что только можно. Они бессмысленно и беспощадно убивали женщин и маленьких детей. И с какой ненавистью Щорс спускал их под откос!..

Теперь он освещает им обратный путь красными ракетами, и немцы знают, что здесь, через Унечу, пропускает их в революционную Германию тот самый знаменитый Щорс, которого они боялись с самого дня своего вступления на Украину и имя которого произносили они как «Чертс», думая, что это не фамилия, а простонародное русское прозвание страшного, «как черт», партизанского командира.

Щорс вспомнил, как один из братавшихся недавно с ним, в дни германской революции, немцев конфиденциально спрашивал у него наедине, почему он называет себя столь странным именем — «Красный черте». Он невольно расхохотался.

Щорс слышал от приехавшего наконец из Главштаба комиссара штаба Черноуса, что главком Вацетис предложил командукру Антонову-Овсеенко испробовать боеспособность подчиненной ему Первой Украинской дивизии предварительно на Ростовском фронте, прежде чем решиться двинуть ее в поход на Украину. И если, дескать, она докажет на этом фронте, указываемом главкомом, свою дисциплинированность и прочие боевые качества, тогда он решится двинуть ее и на Украину.

Эта нелепейшая провокационная главкомовская дилемма «или — или»: «либо пойдете на Ростов и докажете организованность и боеспособность, либо за неподчинение я вас (Первую дивизию) расформирую» — была наглостью, главкому отлично были известны и боеспособность и задачи формирования Первой дивизии на границе Украины.

Щорс знал, что вернувшийся недавно в Москву с Царицынской обороны товарищ Сталин зорким глазом следит за важнейшим, напряженнейшим сейчас Украинским фронтом. Знал он это по статьям Сталина в «Правде». Знал он, что товарищ Сталин является прямым защитником похода на Украину. Он понимал также, что нелепость главкомовской дилеммы вызовет возмущение Ленина и Сталина, являясь прямым неповиновением Совнаркому.

Щорс понимал, что именно сейчас там, в Кремле, Ильич думает о том же, о чем и он, и думает точно так же, как и он, простой командир-большевик.

Щорс понял, что все осуществится именно так, как надо, так, как сказал вождь, так, как требует того народ, так, как требует того живое развитие истории — то есть революционная борьба и судьба свободы Украины,

И он вдруг окончательно успокоился. И, склонившись на лист бумаги с написанным черновиком рапорта, он задремал…

Но тут же был разбужен вошедшим комендантом станции Унеча.

— Товарищ Щорс, эшелоны для погрузки полка на позиции прибыли на станцию Унеча.

— Какие эшелоны? Для какого полка? — не сразу понял коменданта Щорс.

— Для погрузки на Ростовский фронт, дорогой Николай Александрович, — сообщил с Загадочной улыбкой вошедший вслед за комендантом комиссар Черноус.

— Не рано ли подается экипаж? Я в гости ни к кому не собираюсь — и даже к главкому, — резко сказал Щорс и, распрямившись, по обыкновению своему передвинул назад сборки гимнастерки под туго стягивающим талию поясом, на котором был прицеплен маленький маузер в желтой кобуре.

— Это как вам будет угодно. Главком предложил дилемму: либо на Ростовский фронт, либо расформирование дивизии, это же вы знаете. На вашу личную ответственность, кроме того, возлагается доведение указаний главкома до всей дивизии, то есть до всего ее командного состава. Вам, как первому командиру-организатору, популярнейшей здесь личности, как говорится, первейшая роль. Я думаю, что в результате точного выполнения указаний вы не останетесь без поощрения. Я слышал, будто бы вам предлагается поручить командование Первой бригадой с оставлением командиром Первого Богунского полка,

— Отдайте эти эшелоны немцам. Пусть уезжают поскорее хоть к самому Вацетису, а то, пожалуй, засидятся на Украине, — отчеканивая каждое слово, сказал

Щорс, вплотную подходя к Черноусу, гневно и прямо глядя в его лукавые глаза.

— Мо-ло-дец, Николай Александрович, — раздельно сказал Черноус. — Вот за это люблю! А за кого ты меня принимаешь, друг ты мой? Что я — иуда какой? Я, брат, потомственный пролетарий, с Брянского завода слесарь. Я не только при штабе комиссар, я еще и ленинский уполномоченный. Я, брат, старый подпольщик и разведчик. В тайге не пропадал — а в штабе главкома как мне заблудиться? Я для того к тебе и навязался с дипломатическою главкомовскою миссией. Я, конечно, знал, что ты не дрогнешь: я тебя ведь давно знаю, хоть ты меня вот, видишь, и не приметил, Николай Александрович. Теперь, может, примечаешь? — спросил он лукаво, когда Щорс вдруг стал вглядываться в его лицо, обросшее русой бородкой.