– Смелый парень... Но почему именно ты? Почему именно в это время?

– Не очень-то для меня лестно, но, по-моему, больше никого другого нет. По крайней мере, таковы результаты голосования. «На политическом горизонте нет конкурентоспособных претендентов», – говорят они. Тяжеловесы износились, а молодежь слабовата. То у них штаны в обтяжку, то они евреи, то латиняне, то негры, то еще что-нибудь в том же духе. В общем, не годятся для наших демократических выборов... Дерьмо, как сказал бы Пол Боннер.

Филис направилась к кушетке, но остановилась взять сигарету из пачки на туалетном столике. Энди протянул ей зажигалку.

– Точно отмечено, к сожалению. – Она опустилась рядом с мужем на кушетку.

– Что?

– Они правы. Я все думаю, кого они еще могли предложить?

– Вот уж не предполагал, что ты такой специалист в этой области.

– Не смейтесь, мистер... Как там тебя назвал этот ужасный тип? Мистер Высокомерие... Я уже многие годы не пропускаю выборов.

– Пророчица из Хай-Барнгета, – засмеялся Тривейн. – Мы дадим тебя напрокат Нику Греку.

– Нет, в самом деле! У меня своя система, и она себя оправдала. Берешь фамилию кандидата, прибавляешь в начале слово «президент». Это звучит иногда правдоподобно, а иногда нет. Я ошиблась только один раз, в шестьдесят восьмом. – Значит, совпадение?

– Сложнее, когда избирают священника: приходится вдаваться в подробности. Кстати, человек, который сейчас там, наверху, по моей системе вполне подходил. Он и тебе, кажется, нравился.

– Он не будет больше баллотироваться. Спокойствие Филис тут же исчезло.

– Этого ты мне не говорил, – тихо и напряженно сказала она.

– Есть вещи, которые...

– Ты должен был сказать об этом в первую очередь.

Филис стала очень серьезной: игра перестала быть игрой.

– Извини, – сказал Тривейн. – Я реагировал на информацию по мере ее поступления.

– А следовало бы по мере важности.

– Все верно.

– Ты не политик, ты бизнесмен.

– На самом деле ни то, ни другое. Мои деловые интересы надежны, но второстепенны. Последние пять лет я работал на госдепартамент и одну из самых крупных организаций в мире. Если тебе так хочется определить, к какой категории я отношусь, то скорее мне подойдет ярлык «на службе обществу».

– Нет! Ты слишком рационален.

– Послушай, Фил... Мы ведь разговариваем, а не воюем.

– Разговариваем? Ну нет, Энди. Это ты разговариваешь! Целыми неделями и с кем угодно, только не со мной.

– Я же объяснил: все было так неопределенно, надеяться было рискованно.

– А теперь все изменилось?

– Не уверен. Знаю только, что пришло время, о котором мы так много беседовали. Но ты, кажется, не собираешься за меня голосовать?

– Конечно, не собираюсь.

– Чертовски путаная ситуация! Ведь это, может быть, впервые за всю историю.

– Энди, будь серьезней. Ведь ты же не... не... – Филис запнулась, не сумев найти нужное слово, но абсолютно уверенная в своих ощущениях.

– Не гожусь в президенты, – мягко подсказал Тривейн.

– Этого я не сказала и не то имела в виду. Ты не создан для политики!

– А мне говорят, что сейчас это скорее плюс. Правда, я не очень понимаю, что это значит.

– Ты человек другого типа, не экстраверт. Ты не из тех, кто идет сквозь толпу, пожимая руки, произносит за день дюжину речей и называет конгрессменов и государственных деятелей по именам, их не зная.

– Я думал об этом... Ты права, мне это не нравится. Но, возможно, так нужно? Наверно, все эти жесты что-то объясняют, помимо докладов и высочайших решений. Трумэн назвал это разновидностью стойкости.

– Боже мой, – со страхом произнесла Филис, – да ведь ты серьезно!

– Именно это я и пытаюсь тебе объяснить... К понедельнику я буду знать больше: в понедельник встреча с Грином и Гамильтоном. Вот тут-то все и может взлететь в воздух.

– Тебе нужна их поддержка? Ты этого хочешь? – с откровенной неприязнью спросила Филис.

– Они не стали бы меня поддерживать, состязайся я с Мао Цзэдуном... Нет, Фил, мне просто хочется выяснить, чего я на самом деле стою.

– Ну, хватит об этом... Лучше вернемся к вопросу о том, почему вдруг Энди Тривейн решил принять участие в гонках?

– Ты что, не можешь называть вещи своими именами, Фил? Эти гонки называются президентством.

– Никогда не смогу выговорить. Это слово меня пугает.

– Значит, ты не хочешь, чтобы я продолжил борьбу?

– Не понимаю, зачем она тебе? В тебе же нет тщеславия, Энди! У тебя есть деньги, а деньги привлекают льстецов. Но ты слишком трезво смотришь на вещи, слишком хорошо все понимаешь. Не могу поверить...

– Я тоже не мог поверить, когда вдруг понял, что мне это не безразлично. – Тривейн рассмеялся скорее своим мыслям, нежели словам жены, и закинул ноги на кофейный столик. – Я слушал Армбрастера и ходил на встречи, потому что думал, что слова приведут к результату. А результатом станет доклад. Я был зол как черт. Затем понял, что столкнулся с профессионалами, а не с испуганными воришками, застигнутыми на месте преступления. Они – охотники за талантами, Филис. И мне нечего им возразить! Когда наши компании только еще развивались, я целыми месяцами рыскал по различным корпорациям здесь и за рубежом, переманивая лучшие умы, какие только мог купить. Я до сих пор помню об этом. Всякий раз, когда встречаю по-настоящему ценного человека, мне хочется тут же позвонить твоему брату... Эти люди занимаются тем же, чем занимался и занимаюсь я... Только в больших масштабах и в ситуациях куда более сложных. И если в первые недели или месяцы я потерплю крах, то они от меня и мокрого места не оставят. И все же я начинаю думать, что очень важно попробовать!

– Ты не объяснил почему.

Тривейн убрал ноги со стола и встал. Сунув руки в карманы брюк, он шагал по ковру, стараясь попасть ногой в узоры, как мальчишка, играющий на тротуаре в классики.

– Ты хочешь узнать всю суть?

– А почему бы и нет? Я люблю тебя, нашу с тобой жизнь и жизнь наших детей. Все оказалось сейчас под угрозой, и я напугана. Напугана до смерти.

Энди посмотрел на жену. Во взгляде его, как всегда, была теплота, но глаза были устремлены куда-то вдаль, смотрели сквозь Филис.

– Я тоже... Ты спрашиваешь почему? Да потому, что вдруг у меня на самом деле получится, Филис? Я не обманываю себя: я не гений, по крайней мере, не чувствую себя таковым, как бы там они себя ни ощущали.

Но я не считаю, что президенту обязательно нужно быть гением. Он должен уметь быстро соображать, решительно действовать – пусть даже не всегда справедливо, – выдерживать огромное давление. И, пожалуй, в первую очередь уметь слушать. Уметь отличать искренний крик о помощи от лицемерия. Думаю, смогу выдержать все, кроме давления: об этом я ничего не знаю. По крайней мере, в достаточной степени. Но если я хочу доказать себе, что возьму препятствие, то должен вступить в борьбу. Потому что все, кто связан с «Дженис индастриз», нуждаются в помощи. Когда я впервые встретился с Фрэнком Болдвином, он привел мне одно высказывание, над которым я тогда посмеялся. Фрэнк сказал, что никто не может избежать того, что ему суждено, когда приходит время предначертанному свершиться. Мне показалось это чересчур вычурным и не обязательно верным. Но когда после нескольких несчастных случаев политическая арена пустеет, а приличный человек может совершенно опустошить ее своим уходом, когда сильные мира сего почему-то считают, что я могу изменить ситуацию, я не уверен, что у меня есть выбор. Не уверен, что у нас есть выбор. Фил.

Филис Тривейн внимательно, даже холодно, смотрела на мужа.

– Почему ты выбрал... нет, не то! Почему ты позволил этой партии выбрать тебя, а не другого? Если президент не будет переизбираться на второй срок...

– Из чисто практических интересов, – перебил Энди. – Сейчас, мне кажется, не имеет значения, под каким знаменем идет человек: обе партии раскалываются. Сейчас важен сам человек, а не банальности республиканской или демократической философии. Президент будет тянуть до последней минуты, прежде чем объявит о выходе из борьбы. Мне потребуется это время – хотя бы для того, чтобы убедиться, что я им не нужен.