Хотя удержаться не мог: влекло! Манило!

Да, манило и влекло все неожиданное и непредсказуемое, поскольку открывало его таким, каким он себя еще не знал, но при этом - уж Нина Евгеньевна-то как мать знала! - открывало в нем не лучшее, а худшее.

Лишь к отцу Александру Кузя когда-то поехал после долгих и мучительных раздумий, попыток разобраться в себе, вопросов и сомнений, но на большее его не хватило, и он словно отомстил себе тем, что желанию от него отречься отдался с вызывающим бездумным легкомыслием, которое, прежде чем отрезвить, так веселило и опьяняло.

- Мать, читала? - спросил Кузя, появляясь в дверях и оглядывая вещи, от которых успел отвыкнуть, с выражением человека, чьи привычки безразличны ему так же, как и то новое, что он может здесь встретить. - В двух апрельских номерах?

- Что в двух апрельских номерах? – Нина Евгеньевна всматривалась в лицо сына, стараясь соотнести его появление с тем непонятным вопросом, который ей задан, и извлечь из этого хотя бы какую-то ясность по поводу того, зачем он пришел и о чем ее спрашивает.

- Ты меня удивляешь! Статью в газете! «Крест на совести»!

- Об отце Александре?

- Об отце Александре. - Он намеренно озаботился тем, чтобы ответить ее же словами и этим подчеркнуть, что отношение к ним у него совершенно иное.

- Какая-нибудь грязь? Клевета?

- Почему же клевета? Почему же непременно клевета? - Кузя слегка обиделся на то, что, еще не успев высказать своего мнения о статье, он по ее милости сразу попадал в защитники клеветнических наветов. - Там есть здравые мысли, и я кое с чем согласен.

- Дай! - потребовала Нина Евгеньевна, протягивая руку и отворачиваясь в знак какой-то особой брезгливости, которую заранее вызывал предмет, затребованный ею. - Дай, дай, дай!

Кузя достал из кармана две сложенные вчетверо газетные вырезки, она удалилась с ними в треугольную комнату, прочла и вернулась с лицом человека, в душе которого сменялись бурные чувства, - сменялись до тех пор, пока не осталось одно, чувство тихой, щемящей печали.

- И каково же твое мнение? - спросил Кузя, прерывая этим вопросом затянувшееся молчание, словно оно обязывало его самому все понять и ни о чем не спрашивать.

- После таких статей у нас берут. Это публичная форма доноса, - сказала она, не глядя на него в знак того, что даже уважение к мнениям сына не может помешать ей высказать собственное.

- Ну, нашему отцу Александру это уже столько раз грозило!.. Мне кажется, что он неуязвим, - произнес Кузя, и их взгляды встретились так, будто они с недоумением спрашивали друг друга, нет ли в этих словах невольного намека.

- Неуязвим? - переспросила Нина Евгеньевна с вызовом, адресованным всем, кто посмеет подтвердить присущий этому слову скверный оттенок смысла.

- Нет-нет, я это к тому, что отцу Александру удавалось избежать... избежать опасности... Я в  другом  смысле. - Кузя округлил глаза с отчаяньем, которое одно могло донести до матери другой смысл.

- Неуязвим тот, кто написал статью, и неуязвим именно в этом смысле. - Нина Евгеньевна, посмотрела на сына с сожалением как на несчастного или слишком счастливого, которому приходится объяснять подобные вещи.

Они еще долго говорили, спорили, убежденно что-то доказывали, расхаживая по комнате, переставляя стулья, опираясь об их спинки, садясь и вновь вставая. Нине Евгеньевне все хотелось донести до сына свою главную мысль, которая была ей очень дорога, поскольку казалась столь глубокой, важной и значимой: она держала ее в уме и искала случая высказать, но каждый раз момент оказывался неудачным. Кузя не столько слушал ее, сколько сам старался что-то донести, что-то высказать, и Нина Евгеньевна чувствовала, что с каждым новым заходом ее мысль тускнела, теряла остроту, вызывала в ней неудовлетворение и досаду. Поэтому в самый разгар спора Нина Евгеньевна вдруг отрешенно замолчала и уставилась в пол с видом человека, который не будет слушать другого, пока ему, наконец, не дадут высказаться.

- Стоп. Вот что ты должен усвоить, если хочешь быть православным: в твоем возрасте - глупом возрасте! - это особенно важно, - произнесла она, все-таки добившись внимания от сына. - Есть два православия, и за каждым из них определенный круг людей - от церковных иерархов, священников, дьяконов, сторожей, старух у свечного ящика до простых прихожан. Церковь, увы, подчиняется не только высшим духовным, но и социальным законам - тем, по которым развивается или не развивается, хиреет, пребывает в застое общество, в том числе и наше, несмотря на новые лозунги. Церковь - отражение общества, она болеет всеми его болезнями. Да, да, развивается, крепнет или хиреет и пребывает в застое, хотя расцвет государственности не обязательно совпадает с подлинным обретением веры. Подчеркиваю: в церковь приходят люди, образующие определенную социальную прослойку, и лишь только мы попадаем в храм, мы это чувствуем, чувствуем!

- Мамочка, только, пожалуйста, умоляю... Ты же не на своей университетской кафедре. Ближе к сути! - воззвал Кузя, улыбаясь блаженно сияющей улыбкой, чтобы быть похожим на того, на кого нельзя обижаться, даже если его слова и содержат нечто, на первый взгляд обидное.

Нина Евгеньевна зарделась, осознав, что и этот заход оказался неудачным, почти провальным, но все же продолжила с отчаянием приговоренного, которому дали последнее слово:

- Почему в церкви так мало хороших лиц?!

- Что-что?! Вопросик!

- Скажи мне: почему в церкви так мало хороших лиц?

- Я как-то не присматривался...

- Неправда. Ты не можешь этого не замечать. Поэтому скажи: почему у батюшки непременно живот, расплывшееся красное лицо и - оловянная пустота в глазах? Почему дьякон со сторожем пьют и редькой закусывают? Почему старухи у свечного ящика почти все востроносые, с луковками седых волос на затылке и колючими глазками и почему они так зло на всех шипят, наводя свой порядок? Да и почему на лицах большинства прихожан тоже какой-то налет... ну, налет, налет... налет чего-то слащаво-умильного, фальшиво-постного, сурово-назидательного?!

- Как-то не обращал внимания. Да, и к тому же священник - это лишь посредник между нами и Богом и его человеческие слабости не имеют никакого значения.

- Слыхала я это, не раз слыхала, но все равно не могу понять, ну почему не может быть иначе?! Почему?! Почему?! Я сорок лет не могла войти в церковь! Мне было противно, противно!

- Но вот тебе повезло: ты встретила отца Александра, - подсказал Кузя, угадывая привычный для матери ход мыслей и используя это как преимущество, позволяющее слегка насмешливо к ним отнестись.

- Да, встретила отца Александра, и крестилась, и стала причащаться. - Нина Евгеньевна вдруг смолкла, словно наткнувшись на препятствие, грозившее ей тем, что она могла не вовремя расплакаться, настолько ясно и отчетливо ей представился тот, о ком она говорила: черная, коротко стриженая бородка, волнистые, с проседью, волосы испытующе-внимательные, беззащитно-добрые глаза и что-то южнорусское, даже греческое в лице, по-иудейски красивом. Все это застало ее сердце сжаться - то ли от радостных воспоминаний, то ли от мучительных и тревожных предчувствий.

- Одним словом, ты прошла катехизацию и стала воцерковленной... для нашей интеллигенции это подвиг! Браво!

Нина Евгеньевна вдруг резко качнула головой, не слушая сына, а настороженно прислушиваясь к голосу в собственной душе.

- Подожди... помолчи...

- Я что-нибудь не так?..

- Помолчи, помолчи!

- Пожалуйста... - Кузя с независимым, хотя и отчасти обиженным видом отвернулся.

- ... Мне сейчас привиделся, явился отец Александр, и на лице его... печать какой-то обреченности. Стало так страшно!

- Он тебе уже является! - Кузя едва удержался, чтобы не хмыкнуть.

- Он знает, что его убьют! Он знает, что его убьют! «Секира у корней лежит» – так заканчивалось письмо, распространявшееся среди прихожан. Убьют, убьют! Вернее, убьет... - поправилась Нина Евгеньевна под влиянием мелькнувшей мысли о недавнем разговоре с сыном.