- Сейчас в полушубке, в подбитых валенках… - стал я предсказывать.
Так и вышло.
- Лизочка! - Валенки заскрипели по снегу, полы дубленки распахнулись, и я смущенно пожал большую, мягкую, нататуированную руку хозяина.
Запорожец познакомил нас с женой, заварил чаю, принес пузатый графинчик с наливкой, и мы славно посидели в оранжерейке, любуясь зимними розами. Жена его тоже была пряничная, румяная, с толстой косой, венком уложенной на голове.
- А это Лизочка, моя первая любовь, - сказал ей запорожец.
…Оно было отчаянно, неправдоподобно счастливым, наше арбатское затворничество среди зимы с ее воздухом, жестким, словно холст, похожими на зачехленную мебель домами, малиновым инеем, белым паром над вентиляторами метро и чугунными решетками бульваров, обожженными морозом. Мы не заглядывали в будущее, и только однажды Лиза мне тихонько, вкрадчиво сказала:
- Тебе надо вернуться домой…В твоем возрасте так бывает: убежал, а теперь надо вернуться.
- Сумасшедшая, дуреха, никогда!
- Я же знаю, ты вернешься…
- Может быть, ты не только отгадываешь прошлое, но и предсказываешь наперед?!
И Лиза рассказала мне все, что со мной будет. Я женюсь на Сусанне и тем самым попаду в яблочко: будет у меня и аспирантура (ее отец сумеет выхлопотать для меня местечко), и кандидатский диплом на гербовой бумаге, и кармашек с моим именем на кафедре (для записок), и домашний уют, и дети-двойняшки, оба курносые, с голубыми глазами.
«Но что будет с ней?!» – думал я, не решаясь ничего предсказывать.
ХIV
Спасаясь от снега, мы вбежали в метро. Я закрыл зонт (после морозных дней снова была оттепель), состучав с него на мозаичный пол маленький сугробик, и развернул Лизу к себе спиной, чтобы смахнуть мокрый снег с ее воротника. Она терпеливо ждала, стараясь искоса подглядеть, что я там с ней выделываю, не собираюсь ли с рычанием наброситься на нее сзади, вырвать зубами клок меха или нежно поцеловать в шею…
И тут меня окликнули:
- Петя!
Обернувшись, я увидел Сусанну, заговорившую со мной смеха ради.Она собиралась выйти из метро и, открывая зонтик, попросила ей помочь, – подержать на поводке собачку, которую она провезла тайком, спрятав ее под шубой. Собачка у нее была маленькая, пушистая и злая, а зонтик очень элегантный, особенно по сравнению с Лизиным, драным, со сломанными спицами, провисавшим, как балдахин.
Пока я держал собачку, Сусанна наблюдала за мной с улыбкой, подчеркивавшей, что лишь забавность, пикантность и неожиданность столкнувших нас обстоятельств заставляет ее с ними условно мириться. Смеха ради она даже спросила, как поживает моя дама (себе она тем самым отводила роль дамы с собачкой), о которой столько слухов, сплетен и самых разных домыслов, один фантастичнее другого. Лиза при этом по-прежнему стояла ко мне спиной и не поворачивалась, раз о ней говорили в третьем лице и не рассчитывали, что она это услышит. В ответ я промолчал и перевел разговор на другую тему, склонявшую к его скорейшему завершению.
- Как дела в университете?
Я давно уже там не был, больше трех недель, и вдруг почувствовал, что ужасно соскучился, истосковался и сейчас отдал бы все за университетский дворик, каменное крыльцо с залепленным снегом фонарем, раздевалку с надтреснутым зеркалом, библиотеку и всякие там старые книжки…
- Рада, рада за вас! – воскликнула Сусанна, с умильным восторгом складывая на груди руки в тонких кожаных перчатках и потехи ради поглядывая на Лизу.
Выбежав из метро, она накрылась зонтиком, сразу побелевшим от снега.
ХV
Мы с Лизой ненадолго расстались: я все-таки решил заглянуть в университет, пройтись по родным коридорам, постоять на каменном крыльце с приятелями, полистать книги в библиотеке. Вечером, вернувшись на Арбат, я застал Лизу в смятении, она была бледна, руки у нее дрожали, она смотрела на меня с выражением панического испуга, за столом же в преизбытке любезности и воспитанности восседали мои родители – парламентеры. И с ними – Сусанна, всем своим видом изображая, что смеха ради.
Отец, надо полагать, долго таил бумажку с адресом, нацарапанным Лизой, но потом сдался. Почему вдруг? Не знаю… Невозможно до конца понять доброго человека. Словом, мои нагрянули, и мне снова был предъявлен ультиматум – на этот раз в присутствии Сусанны.
- Пока что ты прописан не здесь! – Мать воскликнула это с полувопросом, демонстрирующим мою полнейшую ничтожность, если я осмелюсь утверждать обратное. – Пока что твой дом в другом месте! Даем тебе полчаса, или…
Говоря это, мать переполнялась воспитанностью, а Сусанна непроницаемо изображала комизм. Отец, добрый человек, сидел как-то понуро…
Нас оставили наедине, меня и Лизу, и мы должны были все обсудить и что-то решить. Я ждал, когда в моей голове уляжется сумбур и я смогу немного соображать. Лиза обняла меня, ободряюще кивнула и сказала так, словно мой уход был делом давно и бесповоротно решенным:
- Милый, я соберу чемодан…
- Что?! Какой чемодан?!
- Твой шикарный чемодан, с наклейкой… Третья смена закончилась, и пора возвращаться домой.
Я насторожился, услышав в голосе Лизы незнакомые мне ледяные нотки.
- Ты притворяешься жестокой или на самом деле такая!?
- Да, я жестокая, а с дураками иначе нельзя. Уезжай! – выкрикнула Лиза и странно подняла согнутые в локтях руки, то ли нападаяо, то ли защищаясь от кого-то.
- Гонишь! Откровенно гонишь! – Чтобы уязвить Лизу, я предлагал наиболее обидное и в свою очередь уязвляющее меня истолкование ее слов и действий.
- Я устала с тобой нянчиться! Сопли тебе вытирать! – Она нарочно выбирала слова, которые могли ранить меня как можно больнее. – Не мучь меня больше! Хватит!
- Гонишь?! Гонишь?! Сама?!
- Да выкатывайся ты!
Лиза вынесла за дверь чемодан, нахлобучила мне на голову шапку, сдернула с веревки и сунула мне в руки недавно выстиранную рубашку, и с этим мокрым комом я оказался в коридоре.
- Что это?! – брезгливо сморщилась мать. – А других вещей там не осталось?!
Мы погрузились в машину – я сидел между Сусанной и матерью. Сусанна улыбалась краями губ, все молчали. Я чувствовал, что между мною и матерью должен состояться разговор, и молчание остальных создавало для него обстановку.
- Девочка нам рассказала, - начала мать шепотом, но затем повысила голос в знак того, что обращается ко мне от имени всех сидевших в кабине.
Она даже притянула к себе Сусанну, обняв ее как дочь.
Сусанна улыбалась и улыбалась.
- Девочка нам все рассказала, - произнесла мать так, словно после предыдущей фразы могла создаться видимость, будто Сусанна от них что-то утаила. – Как ты мог повести себя столь непорядочно?! Как мог допустить такую низость ты, мой сын! Счастье, что девочка первым рассказала нам! Не представляю, что сделал бы с тобой Николай Анфиногенович, попади ты ему под горячую руку. - Мать перешла на почтительный тон, называя столь редкое по тем временам отчество генерала. – Надо немедленно, немедленно загладить свою вину! Ты понимаешь, какие на тебе обязательства!
Я спешно пытался что-то сообразить. Значит, Сусанна рассказала… то, что произошло в горах, теперь известно матери, отцу, всем… Дьявольская гордость, унаследованная от предков, не помешала ей… и это после ненависти, презрения, отвращения, нежелания даже видеть?!
- Такие же обязательства у меня и перед другими, - пробормотал я, чувствуй себя, как арестант между двумя конвоирами.
- Как ты равняешь?! – чуть ли не взвизгнула мать. - Вот плоды… - Она угрожающе посмотрела на отца, напоминая, к чему приводит его безответственная доброта, проявляющаяся в подсаживании случайных попутчиц.
Сусанна улыбалась и улыбалась.
