Глава сорок первая. Братец Жан придает облакам сходство с великими мудрецами, а его ассистент показывает всем царство

Но облака вдруг начали светлеть, словно тронутые рассветом. По краям они оставались такими же мутно-серыми, цвета напитанного влагой сахара, зато в середине высветлились до снежной белизны. Облака истончились, стали почти прозрачными, пронизанные спрятавшимся за ними солнцем, засверкали матовым жемчугом, горными кристаллами, кусками сколотого и насыпанного горкой льда. Постепенно эта белизна подступала и к краям облаков: серый от влаги сахар таял, обламывался, крошился и осыпался. Белизна становилась чистейшей, необыкновенной, ангельской - такой, что глаз не выдерживал и хотелось от изнеможения зажмуриться, обхватить руками голову, отвернуться, лишь бы не видеть то, что в самый последний момент все равно захочется любой ценой снова увидеть.

- Ах! – вырвался у зрителей восторженный возглас, и ряды кресел словно подались назад, уступая место хлынувшим потокам света.

И тут самое большое облако стало зыбиться, вытягиваться, расплываться,  менять очертания, пока не уподобилось фигуре величественного старца с воздетыми к небу руками, волнистой бородой и вьющимися волосами.

- Кто это? Кто это? – стали спрашивать все, приподнимаясь с мест от боязни упустить, не успеть как следует рассмотреть чудесное видение.

- Пророк Заратуштра, вдохновенный слагатель гимнов, составивших ядро священной «Авесты». Ему открылся в видении сам Ахура-Мазда, бог древних иранцев, - сказал ассистент, прикладывая руку к груди в благочестивом поклоне. – Это случилось, когда он зашел по пояс в реку, чтобы набрать воды для приготовления священного напитка. Видение ослепило его, и он чуть не лишился зрения. Ахура-Мазда долго с ним беседовал и открыл ему многие тайны мира, ада и рая, после чего отправил на проповедь среди его соплеменников. Умер он от удара кинжалом в спину, когда, стоя на коленях, шептал слова молитвы.

- Заратуштра… Заратуштра… Зара…  - разнеслись по рядам отзвуки произнесенного имени.

Затем очертания облака вновь изменилось, и оно стало похожим на китайца в расшитом золотом парадном халате, украшенном нефритовыми подвесками, туфлях с загнутыми носами и чиновничьей шапке, приколотой шпильками к волосам.

- А это Конфуций, величайший мудрец Китая, философ из царства Лу, - возвестил ассистент. – Некоторое время он служил и даже занимал высокую должность при княжеском дворе, был кем-то вроде первого советника или министра, но из-за происков врагов сложил с себя эти высокие полномочия и многие годы провел в скитаниях. Вместе с учениками он переезжал из царства в царство. Как и подобает ученому, он ничего не имел, кроме книг, начертанных на скрепленных ремешками бамбуковых дощечках, письменных принадлежностей и самой нехитрой утвари. Его заветным стремлением было стать советником при мудром, справедливом и гуманном государе. Но где их взять, гуманных-то, в раздробленной стране, истерзанной междоусобицами, самолюбивыми притязаниями местных властителей, рвавшими ее на части, словно коршуны свою добычу! Поэтому стремление Конфуция так и осталось прекрасной, но недостижимой мечтой. Под старость он вернулся в родные края, посвятил последние годы изучению древних текстов и воспитанию учеников, продолжателей его дела. За обучение он брал всего лишь связку сушеного мяса. Был мягким, вежливым, уступчивым и исключительно деликатным.

Облако помутнело, затуманилось, после чего в нем выявился, проступил зыбкими очертаниями еще один образ - бритоголового монаха в желтом одеянии, с оголенным плечом, посохом и чашей для подаяний.

- Будда! – воскликнул кто-то из зрителей, и ассистент улыбнулся в знак того, что догадка оказалась верной, после чего произнес: -  Да, вы правы, это, конечно же, он. Впрочем, Буддой, Пробудившимся, Просветленным он стал после многих испытаний, звали же его Сиддхартхой Гаутамой. Он был царского рода, родился и вырос во дворце своего отца Шудходаны, - вернее, трех дворцах, на летнее время, зимнее время и период дождей. Отец сделал все, чтобы Сиддхартха не узнал, что такое печаль и страдание. Окруженный роскошью, царевич предавался самым утонченным наслаждениям. Его слух услаждали искусные музыканты, а взор – пленительные танцовщицы, гибкие, словно лианы. На золотой посуде ему подносили самые изысканные яства. Он жил за стенами дворца, опьяненный своей молодостью, красотой, радостный и счастливый. Но случилось так, что трижды пришлось ему выйти за ворота дворца. Сначала он увидел старика, затем больного и наконец труп умершего, который несли на погребальный костер. После этих потрясений, открывших ему, что его самого ждут старость, болезни и смерть, покинул дворец, молодую жену Яшодхару и недавно родившегося сына и отправился на поиски истины. Поиски были долгими, но все-таки Сиддхартха обрел ее наконец, когда на него, сидящего под смоковницей, снизошло просветление и он открыл способ избавления от всех страданий.

Закончив свой рассказ, ассистент умолк с таким видом, словно мог бы рассказать и больше или вообще ничего не рассказывать, но это бы ничего не добавило к истории Будды и ничего не отняло от нее, поскольку суть не в словах, а в чем-то совсем ином, не различимом слухом, но угадываемом сердцем. Между тем братец мановением жезла стал придавать облаку сходство с самыми разными мудрецами, чьи имена он называл сам:

- … посланник Аллаха Мухаммед, Бодхидхарма, основатель буддийской секты Чань, пророк Мани, создатель манихейства, Августин Блаженный, Святой Антоний, Мария Египетская, Франциск Ассизский.

На имени Франциска ассистент, по-прежнему храня молчание, с особым значением посмотрел на моего брата, и тогда силуэт подпоясанного простой веревкой монаха вдруг обернулся фигурой рыцаря в чалме.

- Как на двери моей часовни! – воскликнула Софья Герардовна, немало удивленная этим сходством, которому она не находила иного объяснения, кроме одного, побудившего ее на осторожную догадку: – Неужели это?!..

- Да, пресвитер Иоанн, основавший христианское царство на Востоке, - сказал братец так, словно во всем, что касалось царства, он был лишь послушным учеником своего ассистента.

- … пресвитер Иоанн…

- … царство, - отозвалось по всем рядам амфитеатра. - Мы его тоже увидим?! Покажите нам его! Расскажите!

И тогда облака разошлись, расступились, и в открывшемся бирюзовом прогале воссияло пурпурное зарево, а затем стали ткаться из воздуха стены и башни, подвесные мосты и ворота, факелы и знамена, купола и кресты. Иными словами, все то, чему имя могло быть только одно – царство.

И ассистент моего брата стал рассказывать о царстве.

Глава сорок вторая. В ней я пересказываю все, что я услышал от нашего Гостя о царстве и успел записать на полях программки

Я жадно слушал, стараясь не пропустить ни единого слова и с досадливым нетерпением приставляя ладонь к уху (а на ухо я, признаться, немного туговат), если мне мешали скрип кресел, шуршание конфетных оберток, покашливание и приглушенный шепот зрителей. Подчас мне казалось (возможно, по мнительности), что некоторые фразы ассистент намеренно произносит не слишком внятно, не слишком разборчиво, уклончивой скороговоркой, явно желая, чтобы их смысл оставался не до конца понятен для большинства сидевших в зале, словно и предназначался-то он не для большинства, а для некоторых, им угаданных среди зрителей.

Иными словами, избранных.

Тогда я торопливо надевал наушники, висевшие на спинке моего кресла (статус директорской ложи подразумевал оснащенность всех кресел наушниками), и снова вслушивался, вникал, словно тоже был угадан и избран.

Так мне с трудом, ценой мучительных усилий (в наушниках шумело и потрескивало), но все-таки удалось разобрать нарочито невнятное бормотание ассистента о папе Александре III и его лейб-медике Филиппе. Речь, конечно же, шла о послании, врученном папой Филиппу, чтобы тот в свою очередь доставил его пресвитеру Иоанну. Ассистент не назвал дату этого знаменательного события, но я установил по средневековым хроникам, хранящимся в нашей городской библиотеке, что оно относится к сентябрю 1177 года. Если уж быть совсем точным, то послание вручено 27 сентября.