И все это понимали.

Всем казалось, что не могло быть иначе, настолько расцвела после рождения сына его молодая жена, - расцвела той красотой, которую придает именно материнство, благополучные роды, кормление грудью, а главное – любование своим ненаглядным чадом. Если раньше ее движения бывали резки и сама она казалась слегка угловатой, то теперь все в ней как-то сгладилось, округлилось, приобрело соразмерность и завершенность. Нежно-золотистая кожа словно бы высветилась изнутри, в зеленоватых, фисташкового оттенка, глазах заиграла влага, и парной, молочный запах, казалось, исходил от всего ее тела, особенно когда она надевала простые ситцевые платья и перекидывала на грудь косу. «Ну, просто мадонна с младенцем! Да ради нее можно всем пожертвовать!» - говорили те, кто ее видел.

И отец соглашался со всеми, охотно им вторил, в угоду им изображал себя счастливым и старался показать, что осчастливила его именно жертва. Но мы-то видели, что он не был счастлив, иначе не повторял бы с печальной усмешкой одну и ту же фразу: «Святой Кондратий, воспитатель облаков». «Кто такой этот Кондратий?» - спрашивали мы с Евой, пугаясь чего-то чуждого нам, странного и непонятного, заключенного в этой фразе. «Да был такой святой», - отвечал отец с той же усмешкой, которую он силился обратить в сияющую бодрую улыбку, но усилий хватало ненадолго, и улыбка становилась смущенной и извиняющейся, словно ему самому было за себя стыдно. «И что же он, воспитывал облака?» - продолжали мы учиненный ему допрос. - «Да, воспитывал, поэтому его с облаком и изображали». - «Значит, и ты такой же воспитатель?» - «О, нет, увольте! – Отец вскидывал руки, не желая мириться с той ролью, которую ему приписывали. - Я больше облака не воспитываю. Я воспитываю сына».

Тут-то мы и замечали, что отец ужасно страдал, поскольку среди всего прочего пожертвовал и тем, чем жертвовать было нельзя. Он запрезирал бы себя, если бы стал делить свою жертву на то, что нельзя и что можно, приравнял запретное к разрешенному. Нет, они были не равны, и это означало, что жертвовать можно всем, решительно всем без всяких исключений. Подобная уверенность спасала его от презрения к себе, но это неравенство ему мстило. Жертва оборачивалась для него добровольным самоубийством, и он чувствовал, что она не спасает, а неотвратимо губит.

Страдал же и мучился отец из-за того, что забросил свою метеорологию, перестал вести наблюдения, следить за показаниями приборов и даже на барометр за окном не смотрел, отворачивался, чтобы отречение от любимых занятий было полным, не оставляло лазейки ни для каких соблазнов. Если раньше он вел обширную переписку со своими коллегами и единомышленниками по всему миру, то теперь и на их письма отвечать перестал. Он даже не читал их. Нераспечатанные они лежали на столе – целая гора писем, на которые он тоже не смотрел, хотя и не позволял мне отклеить от них марки и вообще тронуть, прикоснуться, взять в руки и тем самым нарушить царивший на столе беспорядок: «Пожалуйста, оставь. Я тебя прошу».

Беспорядок стал ему гораздо дороже порядка, который он некогда усердно наводил на столе, сам вытирал пыль, расставлял фотографии, стаканчики для карандашей, добиваясь строгой симметрии меж ними. Но порядок можно было нарушить, и отец не слишком сердился из-за этого, а вот беспорядок – нельзя. «Можно я хотя бы пыль у тебя вытру?» - спрашивала Ева и тотчас сдавалась, брала назад свой вопрос, делала вид, будто и не думала его задавать, посылала ему тысячу воздушных поцелуев, лишь бы только задобрить, утихомирить, не дать разбушеваться (во всяком случает, так она сама мне все описывала).

Словно назло самому себе отец внезапно решил заново обставить квартиру и потратить на мебель деньги, накопленные для покупки воздушного шара. Это была его давняя мечта – купить воздушный шар для метеорологических исследований, замеров и наблюдений. И вот, казалось бы, она могла осуществиться, эта заветная мечта, поскольку денег вполне хватало, и оставалось лишь связаться с продавцами, еще раз съездить и посмотреть, но он решил, что мебель нужнее, и отговорить его было невозможно. Его молодая жена испробовала все средства, чтобы внушить ему: нет никакой необходимости менять мебель, старая еще не отслужила свой срок, да и к тому же к ней привыкли, но отец ее не слушал, считая, что она отказывается ради него, ради покупки воздушного шара. Тогда она попросила нас с Евой его убедить, но как мы ни старались – все впустую. Отец уже присмотрел новую мебель, рассчитал, спланировал, что и куда поставить, и ждал лишь очередного завоза, чтобы разом купить все необходимое, и раздвижной овальный стол, и резной буфет, и кровать с никелированными шариками, и диван.

Вот тогда-то и свершилось то, что мы с Евой сочли чудом, а Дуняша (так звали жену отца) назвала исполнением желаний, сказав об этом так: «То, чего очень-очень хочешь, всегда сбывается».

Однажды отец все-таки взял со стола письма, словно его подтолкнуло к этому что-то неосознанное, в чем он едва ли отдавал себе отчет, но чему невольно подчинялся, словно зову внутреннего голоса. Он стал рассеянно, без всякой видимой цели перебирать их и вдруг наткнулся на письмо в необычном голубом конверте, без марок, с выведенным каллиграфическим почерком адресом. На штемпеле угадывалась фигура, изображенная так, как обычно изображают святых: голова была окружена сияющим нимбом, за спиной блистало всеми красками рассветное облако, освещенное восходящим солнцем, а понизу прочитывалась надпись: «Святой Кондратий, воспитатель облаков».

«Откуда здесь это письмо? Я такого не получал, - сказал отец, с недоуменным вызовом глядя то на меня, то на Дуняшу. – Это не вы принесли?» Мы ответили, что не приносили. «А как же оно сюда попало в таком случае?» - «Мы не знаем». - «Странно. Может быть, почтальон приходил без вас?» «Нет, я постоянно дома. Да и как он мог без нас оставить письмо!» - ответила Дуняша, а я промолчал, словно мне нечего было добавить. «Что ж оно в форточку влетело, это загадочное письмо? Или неким образом материализовалось, как чья-то посланная на расстоянии мысль?» - Ему словно бы доставляло удовольствие выдвигать самые невероятные, даже нелепые предположения. «Может быть, и материализовалось», - сказал я, чтобы не молчать и не выглядеть бессловесным истуканом, когда в доме творятся столь чудесные и совершенно необъяснимые вещи. «Может, и влетело», - добавила Дуняша и, склонив голову, замолчала, чтобы ничего больше не говорить. «Материализовалось, влетело – цирк! – пробормотал отец, надрывая конверт и вчитываясь в строки письма, и вдруг воскликнул так, словно его озарило и ему открылась истина, которую он мучительно долго искал: - Цирк! Цирк!»

Глава четырнадцатая. Отец отказывается от мебели, но и не спешит с покупкой воздушного шара. Он водит сына в цирк, и у него появляется тайный ученик

Конечно же, никакую мебель отец покупать не стал, чему мы были безмерно рады. Разумеется, мы не выражали эту радость вслух, удерживались от неуместных восклицаний (заслоняли ладонью рот), готовых вырваться по такому случаю, и при отце скромно и безучастно опускали глаза, тем самым внушая, что его решение принимается нами как должное. Но все же тайком от него обменивались взглядами, в которых прочитывалось высшее удовлетворение тем, что мы избавлены от грядущего нашествия громоздких стульев, стола, буфета и дивана и прочих чудовищ, выдававших себя за новую мебель. А кроме того, мы надеялись, что теперь-то наконец сбудется заветная мечта отца и у него появится… мы даже не произносили это слово, а руками очерчивали в воздухе нечто большое, округлое, загадочно соотносимое с тем воздушным шаром, который поможет ему проводить столь важные для него эксперименты, исследования и замеры.

При этом мы на минуту зажмуривались, словно нам не удавалось справиться со сладким изнеможением, возникающем при мысли: ах, скорее бы!.. скорее бы это произошло и мы смогли бы присутствовать при установке приборов в корзине, наполнении газом и запуске воздушного шара, который под наши восторженные крики устремится к облакам.