Наверное, я сообщил ей об этом с особой значительностью, скрывающей загадочный и многообещающий намек, и в моем голосе послышалось нечто, заставившее ее слегка зардеться, что я, разумеется, принял за неопровержимый признак: и она спрашивала неспроста. Чтобы скоротать время, она открыла книжку, заложенную выписанным ей рецептом, и я, скосившись, прочел ее имя - Таня Шишкина. Почувствовав мое навязчивое внимание, она накрыла рецепт прочитанной страничкой книги и вдруг спросила:

- А вас как зовут?

Ее желание узнать мое имя так восхитило меня, показалось мне проявлением такой королевской щедрости, великодушия и участливого внимания, что я вдруг устыдился собственного имени - слишком жалкого и ничтожного, чтобы быть узнанным ею, - и невольно соврал:

- Александр.

Чем Александр лучше Бориса, до сих пор понять не могу, но такое нашло на меня помрачение.

Собеседница же моя была вполне удовлетворена, охотно называя меня по имени, и мы разговорились… вернее, разговорились бы, если бы меня не преследовало беспокойство при мысли о том, что не век же оставаться мне Александром! Я все больше мрачнел, не зная, как выпутаться из этого идиотского положения, а тут еще в коридор выглянула сестра и разом обрубила шнурок, удержавший меня над пропастью:

- Борис Гербер, войдите.

Врач меня осмотрел, намял, простукал, и скользящий холодок закрался мне под лопатки, после чего я, получив повеление дышать, заправил в штаны рубаху, а в кабинет пригласили мою знакомую. Долг вежливости требовал дождаться ее за дверью, но что было мне делать с моим двойным французским именем?! Не выглядеть же в ее глазах посмешищем! Пугалом огородным?! И я опрометью бросился вон…

Видно, до скончания дней мне суждено быть третьим, – третьим лишним и несчастным при счастливом друге! Впрочем, почему несчастным?! У нас прекрасная, прочная, испытанная дружба, а эта его любовь… еще неизвестно, выдержит ли она испытание на прочность или порвется, как струна под смычком?! Поэтому дружба и только, и прочь, прочь все остальное!

Я привычно завернул на почту и написал другу, как он мне дорог и близок, как мне его не хватает, и добавил: «До конца здесь не высижу. Сбегу. Через неделю жди».

И когда, воспрянув духом, я вернулся к себе, хозяйка протянула мне письмо, лишившее меня всех надежд и разбившее последнюю веру в собственное счастье. В этом письме друг называл Беллу своей невестой, писал, что у них все прекрасно, они уже подали заявление и намечается свадьба, на которой мне уготована почетная роль свидетеля. А после свадьбы они, может быть, подадут другое заявление… И тут я понял, что мой умный друг Ваня далеко метил.

Это был его билет.

9

С надорванным конвертом в зубах и недочитанным письмом в руке я упал спиной на койку и замер в оцепенении, из которого меня вывел Галантерейщик. Склонившись надо мной, он осторожно тронул меня за плечо и кашлянул в знак того, что осмеливается просить моего внимания. Я резко дернул плечом и с ненавистью отвернулся к стенке, что также должно было обозначить: оставьте меня в покое! Я сплю!

- Извините, но там, за окном… часом, не вас ли ищут? – спросил он, соскальзывая голосом в самый верхний регистр и отыскивая в нем вкрадчивые нотки, адресованные тому, кто недавно заснул и может быть испуган тем, что его будят слишком настойчиво и грубо

- Кто меня может искать! Кому я нужен! – пробормотал я, с байронической усмешкой закутываясь в одеяло.

- Какая-то девушка в заячьей шубке, длинной юбке и с очень-очень смелой, я бы сказал авантажной прической, - произнес он, разглядывая кого-то в окне и явно ожидая, что набор перечисленных им примет мне скажет гораздо больше, чем ему.

Я хмуро приподнялся на локте и тоже посмотрел в окно. Да, это была моя утренняя знакомая, но вряд ли она меня искала, – скорее, просто в одиночестве бродила по городку. Бродила и случайно забрела в наш двор. Двор наш славился своей роскошной мраморной скамейкой, похищенной из приморского парка. И вот она присела на краешек, глубоко засунула руки в карманы, втянула голову в плечи и съежилась так, будто задувавший с моря промозглый, отдающий водорослями ветер, мутное небо, мигающие фонари и сумеречно-серые улицы вызывали у нее не только чувство холода, но и беспросветной тоски.

Накинув пальто, я выбежал во двор.

- Вы же тут совсем замерзнете! Здравствуйте! – сказал я, не столько снова здороваясь с нею, сколько спрашивая согласия на то, чтобы напомнить ей об утреннем знакомстве.

Она рассеянно кивнула, то ли соглашаясь со мной, то ли возражая, а скорее, просто меня не слыша.

- Позвольте вас пригласить. Тут есть один ресторанчик… Хотите вина? – спросил я, играя голосом так, словно во мне на мгновение проснулся Галантерейщик.

Она с удивлением на меня посмотрела, стараясь уразуметь, почему, с какой стати ее вдруг куда-то приглашают, и тут я с ужасом, стыдом и обидой понял, что она меня попросту не узнала. Ха-ха! Хорош же я был со своим приглашением! Ресторанчик! Мне стало гадко, тошно, и лицо облепила паутина стыда.

- Помните, утром у кабинета… - пробормотал я подавленно, чтобы хоть как-то оправдаться в ее глазах, и вдруг лицо ее просияло.

- Ах, это вы! Александр, кажется…

- Борис, - поправил я не без строгости, взывающей к тому, что имена таких знакомых, как я, надо запоминать получше.

Тогда и она, тоже оправдываясь, повторила:

- Да, да! Ну конечно же, Борис! Борис!

Так восхитительно просто все решилось с моим злосчастным псевдонимом. Я ликовал, но мне предстояло еще одно испытание в роли дамского угодника, на которое я сам напросился. К счастью, единственная шашлычная, находившаяся поблизости, оказалась закрыта, и я сколько угодно мог разыгрывать сожаление по этому поводу.

- Ничего, - успокоила меня она, - здесь подают такую кислятину! Лучше давайте погуляем!

Откуда она знает, что здесь подают?! Ах да, надо было сразу догадаться – Рязанский пекарь! Это открытие заставило меня помрачнеть и надолго замолкнуть.

Между тем наступал вечер. И то, что недавно светилось, белело, мерцало, проступало зыбкими контурами в тумане, вдруг стало меркнуть, гаснуть, и городок словно припадал к земле. С неба сыпалось что-то вроде дождя или талой, склизкой снежной каши, и фонари мигали, готовые погаснуть. Унылейшая пора для прогулок вдвоем этот южный осенний вечер! Но именно он-то и подходил для начала моего романа, подходил прекрасно! Меня не узнали после утреннего знакомства, шашлычная, где я, может быть, и блеснул бы в роли ухажера, оказалась закрытой, и в дополнение ко всему – этот Рязанский пекарь!

- А куда делся ваш верный спутник? – прервав затянувшееся молчание, насмешливо спросил я, чтобы одним махом окончательно испортить неудавшийся вечер.

После этого она замолчала так, чтобы мой вопрос повис в воздухе и я сам понял, насколько он неуместен.

- Я уйду.… Прощайте.

- Ну почему же?! Ответьте! Не смущайтесь! Разве это секрет?!

- Его нет, Боря… и больше никогда не будет.

- Да? А я его сегодня встретил в бильярдной! Он так ловко загонял шары в лузу, и дуплетом и рикошетом!

Невольно для самих себя мы сбивались на какую-то нелепую перепалку.

- Ну зачем вы?! – остановила она меня с упреком в голосе, слишком мягким для того, чтобы скрыть невольную нежность.

Озадаченный этим, я запнулся, покраснел, но упрямства ради все же выдавил из себя в прежнем тоне:

- Да так, от вредности…

Она простила мне мое фиглярство, с такой же мягкой настойчивостью внушая:

- Давайте еще погуляем. Говорите что-нибудь, говорите…

И едва лишь я раскрыл рот, она с досадой поправилась:

- Нет, ты говори, Боря…

10

Мы гуляли до самой полуночи. Дождь кончился, выглянула луна, меж прибрежных домиков лилово блеснуло море. Невозможно было различить, где оно сливалось с небом, таким же лунным, мутным, бездонным. Я как мог старался ее развлекать, хотя не уверен, что это у меня получалось. Увы, у меня не было в запасе забавных историй, сплетен, баек. И я, признаться, не мастер рассказывать анекдоты, – не мастер, наверное, потому, что я плохой потомок Авраама да и те годы до сих пор мне кажутся то ли страшным сном, то ли скверным анекдотом.