Священник больше не спорил. У ложа покойного собрались все живущие в доме, вошли даже те, кто толпился у дверей, и кюре отпустил грехи несчастному Жерве post mortem[4], а потом приступил к соборованию. Похороны были назначены на послезавтра.
Наконец-то в доме воцарилась тишина, приличествующая скорби, и де ла Рейни со своим помощником принялись тщательно осматривать кабинет, надеясь отыскать хоть какую-нибудь мелочь, которая наведет их на след убийцы. Но дело было сработано чисто. Ни на двери, ни на окнах не было следов взлома. А что, если убийца по-прежнему находится в доме? Или он все-таки сбежал, воспользовавшись поднявшейся в доме суматохой, неизбежной при громе выстрела среди ночи? Проработав два часа, полицейские вынуждены были признать свое поражение: они ничего не смогли отыскать. Не помог и опрос обитателей дома. Чего можно было добиться от людей, которые не переставая стонали и плакали?
Уже вечерело, когда де ла Рейни наконец сказал:
— Пора и честь знать! Уезжаем! — И, поднимаясь в карету, добавил: — Садись, я тебя довезу.
— Спасибо! Но сегодня я собираюсь заглянуть в театр.
— Полагаю, играет мадемуазель Дэнбо, и она тебя ждет?
Франсуаза Дэнбо, дочь прославленного актера Монфлери, была любовницей Альбана. Несколькими годами старше молодого человека, красивая, чувственная и к тому же умная, она сразу поняла, что полная опасностей жизнь Альбана не похожа на жизнь других мужчин, и никогда не обнаруживала перед ним всю глубину чувства, которое к нему питала. Она умела довольствоваться тем немногим, что он мог ей дать, и каждая их встреча была для молодого человека воистину счастливым отдыхом среди нескончаемых боев. Альбан не мог не восхищаться ее теплой, мягкой красотой, живым умом и чувством юмора, благодаря которому их свидания искрились неподдельным весельем. После любви они без удержу хохотали, наслаждаясь остроумной, легкой, фривольной болтовней. В любви Франсуаза была не только искусна, но и нежна.
— Да, она играет сегодня, но она никогда меня не ждет.
— Тем более будет счастлива, когда тебя увидит. Желаю если не спокойной, то чудесной ночи! И к восьми жду в Шатле. Нам есть что обсудить.
Де ла Рейни знал, как безоблачны отношения Альбана с милой актрисой, а поговорить он хотел с ним о Шарлотте, потому и предложил отвезти его домой. Но теперь перенес чреватый сердечной болью разговор на завтрашнее утро. Пусть Альбан от души насладится счастливой передышкой, какую дарит ему жизнь. Завтра его ждет новый лабиринт смертельно опасного дела, куда ему придется погрузиться с головой. Сам де ла Рейни был вдовцом без детей и знал цену искорке счастья в человеческой жизни.
Себе он желал только спокойной ночи...
Придя на другое утро в половине восьмого в Шатле, де ла Рейни поздравил себя, обнаружив на столе письмо, запечатанное большой печатью из красного воска с гербом де Лувуа, всемогущего министра. Печать была единственным опознавательным знаком, потому что подпись напоминала бесформенную загогулину. Зато содержание письма было не только предельно ясно, но могло лишить покоя кого угодно. Письмо гласило:
«Для семьи и близких друзей утешительно, чтобы прах господина Жерве осенила своим благословением церковь. Однако вести расследование, какая именно смерть его постигла, нежелательно. Тело вытащат из Сены два или три дня спустя, и дело будет забыто. Письмо подлежит уничтожению».
Главный полицейский прекрасно знал прямолинейную до грубости манеру выражаться господина де Лувуа, и у него не возникло ни малейшего сомнения в авторстве полученного послания. Он понимал, что подобным приказам следовало повиноваться. Но это письмо проливало некоторый свет и, надо сказать, косвенно подтверждало подозрения, леденящие душу, на кончину королевы, а значит, и на участь Шарлотты. Вполне возможно, Шарлотта обнаружила нечто такое, с чем ее юная горячность никак не могла смириться, она решила немедленно сообщить об этом королю... А в эту минуту в кабинете находился де Лувуа... Он и отдал приказ...
Грозное распоряжение лежало перед де ла Рейни на столе, а сам он, утонув в глубоком кресле, размышлял, грызя по детской привычке ноготь большого пальца. Лицо вошедшего в эту минуту Делаланда выражало такое беспокойство, что его начальник даже привстал со своего места.
— Что случилось? Я был уверен, что ты провел очень приятную ночь...
— В общем-то, безусловно. Но в театре я наслушался крайне неприятных разговоров. Публика говорила, будто бы Жерве убил королеву и угрызения совести довели его до самоубийства.
Де ла Рейни молча протянул Делаланду письмо.
— Именно такую версию и желают распространить в обществе, а мои заключения пришлись не по вкусу высшим сферам. Ясно одно: убийцу или убийц Жерве искать не стоит.
— Из чего это следует?
— Из того, что в слухах есть доля истины и самоубийца Жерве предпочтительнее Жерве убитому.
— Неужели Жерве мог убить королеву? Но... по какой причине?
— Просто-напросто получив приказание.
— От кого?
— В этом-то и заключается вопрос, задавать который нам запретили. Оставим ненадолго несчастного Жерве и подумаем о другой персоне. Я знаю, что ты яростно сопротивляешься, не желая слышать это имя, но я, мой мальчик, не намерен тебя щадить. Нам нужно любой ценой — ты слышишь меня, любой! — разыскать Шарлотту де Фонтенак!
— Вы хотите сказать, госпожу графиню де Сен-Форжа?! — возвысил голос Альбан.
Де ла Рейни посмотрел на него не просто с неодобрением, но с откровенным осуждением.
— Я никогда не держал тебя за болвана, но раз ты расписываешься в собственной глупости, то Дегре продолжит то, что начал, а ты приступай к своим обычным обязанностям.
— Дегре? Почему Дегре? — взвился Альбан. — И что он такое начал, что должен теперь продолжать?
— Не тебе об этом спрашивать, раз ты не желаешь слышать даже имени молодой особы. Между нами замечу, что твоя манера любить мне кажется весьма странной. Согласен, ее выдали замуж за простака, чтобы королю было удобнее уложить ее к себе в постель, но никто ни разу не сказал, что все делалось с ее согласия. Начиная с мадам де Монтеспан, которая придумала всю эту чудесную комбинацию и теперь волнуется, куда так внезапно исчезла Шарлотта.
— Мадам де Монтеспан? Она вам так сказала?
— Чтобы поговорить со мной, она вызвала меня в Кланьи. Обеспокоена также и герцогиня Орлеанская. Но подумай только, как странно устроен мир: думать о бедняжке не желают только двое — ее муж и ты, хотя я прекрасно знаю, что ты влюблен в нее с той самой ночи, когда подобрал ее в перелеске возле монастыря. Но так и быть, скажу, что узнал Дегре от главного конюха Малых конюшен, чьими услугами он время от времени пользуется. В день смерти королевы, ближе к вечеру, когда Шарлотта находилась еще на аудиенции у короля, люди прево потребовали подать во внутренний двор закрытую карету и кого-то увезли в неизвестном направлении под охраной шести конных всадников. Упряжка с каретой отсутствовала примерно столько времени, сколько потребовалось бы для того, чтобы добраться до Бастилии или Венсенского замка. Ну что? Тебе этого достаточно? Или ты будешь продолжать валять дурака? — гневно осведомился господин де ла Рейни. — Да! Чуть было не забыл! Мадам де Монтеспан, перед которой я снимаю шляпу за ее мужество, позволила себе роскошь отправиться с расспросами к королю.
— К королю?
— Да, к королю. Родив мужчине хороших детей, все же получаешь какие-то права. Король собрался было что-то ответить, но тут появилась Ментенонша и взяла на себя труд сообщить, что прекрасная Шарлотта оскорбила его величество.
— Чем же она его оскорбила?
— У меня на этот счет два предположения: или она отказала королю в его притязаниях, что весьма сомнительно, учитывая, с какой страстью она добивалась от него аудиенции... Или... Второе предположение мне кажется вероятнее: Шарлотта увидела или услышала нечто такое, что навело ее на мысль, что преждевременная смерть королевы не была естественной...
