— Да нет, она заявила, что кабинет — это единственное место, где она может общаться с душой своего любимого мужа.

— А когда она куда-нибудь уезжала?

— Преданная Марион сторожила дверь и, можете мне поверить, выполняла это поручение очень бдительно. Что в кабинете искала баронесса, ума не приложу. Может, прознала что-то о тайнах несчастного Юбера? Даже ла Пивардьер не имел права входить туда ни с ней, ни без нее. И этот порядок сохранялся неизменно на протяжении всех этих лет. Так что проникнуть туда можно было только через окно. А вы можете себе представить, как я карабкаюсь по стене? В мои-то годы!

Альбан весело расхохотался.

— Уверяю вас, лично я считаю, что вы способны и на это! Но что же все это значит? А слухи, которые до меня доходили, о путешествии в Италию с любовником?

— Да, она сама пустила такой слух. Зачем, понятия не имею. Но на самом деле никуда и никогда не уезжала.

— Ах, вот оно что. Ну ладно, я думаю, на сегодня достаточно. Но один вопрос меня все-таки волнует: что это был за пожар? Кто был в нем виноват? Неужели сама баронесса? Мне, например, в это не верится...

— Мне тоже. Хотя большой ловкостью она не отличалась. Вполне могла плохо загасить свечу или ее уронить. Когда она запиралась в кабинете ночью, то закрывала шторы и зажигала два канделябра, в которых сама меняла свечи.

— Странное дело. И ла Пивардьер это терпел?

— Нет, он все время выражал недовольство. Они часто ссорились. Она ведь ужасная женщина, вы ведь знаете. Но... в постели они мирились.

— Так, может, пожар устроил ла Пивардьер?

— Не знаю, как ему бы это удалось, ведь доступа в кабинет у него не было. Но кто бы его ни устроил, в одном я убеждена твердо: Марию-Жанну нужно искать только в Сен-Жермене, она точно находится у себя в доме и никуда не уехала.

Альбан, сидевший в уголке возле стола, встал и потянулся.

— Ничего не поделаешь, пока нам придется ждать. Не сегодня-завтра поступят сведения от нашего человека. Но в ближайшие дни я и сам туда наведаюсь.

Тем временем мадемуазель Леони даром времени не теряла, и пока они беседовали, она вымесила тесто, разложила сливы и смазала пирог желтком, готовясь поставить его в печь. Не глядя на молодого человека, она спросила:

— Нет ли каких-нибудь вестей от Шарлотты? Если бы вы только знали, как болит у меня за нее сердце!

Альбан уже готов был переступить порог, направляясь к себе в комнату, но, услышав вопрос, остановился и вернулся в кухню:

— Неужели вы так к ней привязаны?— А почему вас это удивляет? К ней невозможно не привязаться!

— Да, я знаю... А что касается новостей, то известно, что королевское семейство пока задержалось в Версале, и я предполагаю, она по-прежнему под крылом стихийной силы, которую представляет собой Ее королевское высочество герцогиня Орлеанская. Если говорить честно, она там в большей безопасности, чем где бы то ни было.

— Вы все-таки очень простодушный человек Как можно быть в безопасности в недостроенном дворце, открытом всем ветрам, при дворе, который таит под вышивками и драгоценными камнями столько страшного и отвратительного. А Шарлотта уже в десять лет обещала быть настоящей красавицей!

— Свое обещание она выполнила, — пробурчал неведомо отчего закашлявшийся Альбан. — Я отправлю Жакмена посмотреть, что там и как...

Шарлотта бродила по комнате, не высовывая носа за порог. Недавняя болезнь герцогини Орлеанской подарила ей хорошую идею, и теперь она прихрамывала, опираясь на две трости и бережно переставляя забинтованную ногу. Она бы умерла от скуки в своем добровольном заточении, если бы Лидия де Теобон и Сесиль не забегали к ней и не рассказывали всевозможные истории, без которых не обходился при дворе ни один день. Правда, до Сесиль доносилось куда меньше слухов — она была занята детьми, и череда бесконечных праздников обходила ее стороной. Зато она знала о яростной ссоре, которая произошла буквально на следующий день после посещения Версаля господином де ла Рейни между мадам де Монтеспан и мадам де Ментенон. Мадам де Монтеспан упрекала вновь испеченную маркизу за то, что та всячески очерняет ее в глазах короля, что она забыла, кто ее благодетельница, у которой она была в услужении на протяжении многих лет и которая спасла ее от нищеты после смерти мужа, злоязычного Скаррона, всегда бывшего у короля на дурном счету. Она и только она доверила ей своих детей и подружила с королем, который сначала презирал ее и терпеть не мог. А теперь она живет в королевском дворце и забыла, кому обязана своим благополучием! Мадам де Монтеспан не преминула припомнить огромное количество любовников, какие были у ее соперницы при жизни Скаррона.

— Высоким положением, каким вы наслаждаетесь теперь, вы обязаны только мне! И вместо того чтобы испытывать чувство благодарности, вы всеми силами стараетесь лишить меня привязанности короля, которого вы и в глаза бы не увидели, если бы не я!

И все в том же духе...

Король появился, когда красноречие мадам де Монтеспан уже иссякало. Мадам де Ментенон смиренно обратилась к нему, прося оказать ей милость и уделить несколько минут для разговора наедине. Милость была ей оказана. После разговора с мадам де Ментенон Людовик попытался успокоить и привести в чувство тигрицу, которую когда-то так любил... и которую не вполне разлюбил и сейчас. Он попытался воздействовать на нее следующей логикой: можно ли поверить, что столь знатная дама, как она, выбрала в воспитательницы для своих детей особу не только не знатную, но еще и порочную, которая могла научить их только дурному? Что могла возразить королю мадам де Монтеспан? Ничего. Так что ей пришлось удовольствоваться этим. Но всем при дворе стало ясно, что соперничество между двумя женщинами перешло в стадию открытой войны. И что, судя по всему, стрелка весов склоняется к бывшей воспитательнице незаконнорожденных детей короля...

Дофина Мария-Анна, урожденная принцесса Баварская, была родственницей герцогини Орлеанской по боковой линии, но они подружились вовсе не из-за своего родства. Они обе были некрасивы, но облик Лизелотты, ко всем прочему, был абсолютно лишен грации, зато Мария-Анна обладала ею в избытке. Высокая, стройная, она была не только великолепно сложена, но и обладала бесподобной красоты руками и изящными ножками. Она говорила на четырех языках, прекрасно играла на клавесине, чудесно танцевала и была необыкновенно остроумна, в чем походила на свою «тетушку». Но лицо! Ах, какое же оно было неприглядное! Если нос «тетушки» был длинноватым и чуть кривым, то у Марии-Анны он был крупным и широким, как картошка. Вывороченные алые губы, круглые красные щеки и желтые пятна на лбу не вызывали ассоциацией с дивным цветком, но когда она улыбалась, видны были аккуратные ровные зубки, а темно-синие глаза сияли веселостью, что очень ей шло, и дело кончилось тем, что она покорила не только флегматичного дофина, но и короля, родственников мужа и большую часть двора.

Этим утром она по-соседски заглянула поболтать к герцогине Елизавете, как делала это нередко — они вспоминали родные места, близких, которых там оставили (хотя их родные ненавидели друг друга) — и вкус баварских сладостей. Но в это утро Мария-Анна хотела поделиться еще и своими заботами.

— Хотела бы я знать, — начала она, — что собой представляет эта мадам де Ментенон, которую ввели в мой дом и сделали второй статс-дамой! Говорят, она незнатного происхождения и в очень плохих отношениях с мадам де Монтеспан, которая, как я знаю, близкий друг короля?

— Вы ею недовольны? — осведомилась герцогиня Елизавета с надеждой.

— Нет-нет. Она всегда необыкновенно любезна, вежлива, улыбчива, скромна и очень набожна, но никогда не знаешь, что у нее на уме. И потом, мне совсем не нравится ее отношение к королю.— Почему? Разве вам не сказали, что теперь она его друг?