Но незнакомке ли? Ничего подобного. Лицо этой девушки напомнило те, другие лица, навеки отпечатавшиеся в памяти Лауры: лица женщин, окружавших Мари Гранмезон, Мари, которую видела она в последний раз в страшной повозке, отвозившей приговоренных к месту казни. Она вспомнила даже имя: Мишель Тилорье. Она называла себя невестой Жана и даже заявила, что ждет от него ребенка. Эта новость повергла в отчаяние Мари и в конце концов подтолкнула ее к совершению необдуманных поступков…

Еще недоверчиво, но уже с болью в сердце провожала Лаура взглядом эту пару до экипажа, ожидавшего их на другой стороне улицы. Она видела, как Жан помог своей спутнице устроиться и сам запрыгнул следом. Кучер отпустил тормоза, понукая лошадь, и экипаж неспешно покатил по склону улицы Сен-Жак. Толпа потихоньку стала расходиться, не обращая никакого внимания на молодую женщину, будто бы превратившуюся в каменную статую. Лишь молодой офицер поинтересовался:

— Вам нехорошо, гражданка?

Она вздрогнула, будто просыпаясь, и, обратив к нему лицо, попыталась улыбнуться:

— Спасибо, все в порядке…

— В порядке? Вы уверены?

— Конечно, уверяю вас…

— Может быть, проводить вас?

Понимая, что он жаждет завязать беседу, она согласилась:

— Пожалуйста, до стоянки фиакров…

Офицер предложил ей руку. Это был невысокий молодой человек, худощавый и хорошо сложенный, с каштановыми волосами рыжеватого оттенка, с ясными голубыми глазами. Его глубокий голос снова напомнил ей Батца. На нем был мундир инженерных войск, правда слегка потрепанный, но с нашивками капитана. На вид ему было лет тридцать пять. Пока они спускались по улице Сен-Жак, Лаура заметила, что он прихрамывает.

— Вы были ранены?

— Да. В Кибероне. Еще не совсем вылечился, но уже пошел на поправку, — по-детски улыбнулся он, так что осветилось его худое и немного грустное лицо.

По дороге они говорили о поэзии, музыке, и эти темы, казалось, крайне увлекали офицера. Лаура нашла его очаровательным и очень приятным в общении. Но вот наконец появился фиакр, и он окликнул его, а потом обернулся к Лауре, спросив, не скрывая надежды:

— Куда вас отвезти?

— Давайте сначала довезем вас, — ответила она, подумав, как тяжело ему, должно быть, ходить с этой палкой…

— О, не стоит беспокоиться! Я иду к министру внутренних дел, в особняк Бриен. Нам не по дороге? Но простите, что до сих пор не представился: меня зовут Клод Франсуа Руже де Лиль[66], и пока я в отпуске по ранению.

Это было забавно, и Лаура, несмотря на свое огорчение, рассмеялась:

— Не вы ли автор «Боевой песни рейнской армии»[67], которую присвоили марсельцы?

— К вашим услугам. Только, как видите, — развел он руками с комической гримасой, — богатства мне это не принесло. А вы уже ее слышали?

— Да. При ужасных обстоятельствах, когда брали Тюильри, но все же мелодия очень красивая. Садитесь, я подвезу вас до вашего министерства. И тоже представлюсь: меня зовут Лаура Адамс. Я американка из Бостона, а живу в доме № 40 по улице Монблан.

— Американка? Как это интересно! — воскликнул он, садясь в фиакр.

Они проболтали всю дорогу, как старые добрые друзья. Он рассказал ей о своем намерении уйти из армии: расправа над эмигрантами в Орэ произведя не него ужасное впечатление. По счастью, он был знаком с новым министром внутренних дел Бенезешем и рассчитывал на него, чтобы найти себе достойное занятие. Достоинств у де Лилля было множество: он был музыкально образован, слагал стихи, к тому же говорил на нескольких языках. Время в пути пролетело незаметно, и офицер с огромным сожалением сошел с фиакра перед зданием министерства:

— Собирался вам помочь, а получилось наоборот. Смею ли я надеяться на новую встречу с вами, мисс Адамс?

— Разве я не дала вам свой адрес? Я бы тоже с радостью встретилась с вами.

Он покраснел от удовольствия и обратился было к кучеру, чтобы направить его на улицу Монблан, но Лаура остановила его:

— Я сейчас не домой. Я поеду в… Тампль.

Улыбка сползла с лица офицера, он со значением и тревогой посмотрел на нее и вдруг неожиданно опять забрался в коляску.

— Вы интересуетесь королевской семьей… тем, что от нее осталось? — спросил он, понизив голос. — Я слышал, какой-то американке дали пропуск в Тампль… Не вам ли? — И, видя, что Лаура кивнула, добавил: — Теперь понимаю, зачем вы ходили к тюрьме. Вы, наверное, знакомы с бароном де Батцем?

— Это правда. Он мой… друг, — с трудом выговори

ла молодая женщина, и тотчас же офицер показался ей менее симпатичным и слишком любопытным.

Но Руже де Лиль взял ее руку и прикоснулся к ней губами:

— Знайте, что теперь в моем лице вы приобрели еще одного друга! И этот друг всегда будет готов вам служить! — с важностью сказал он. — Клянусь честью!

После чего он довольно быстро, насколько позволяла раненая нога, вылез из фиакра, махнул ей на прощание рукой и крикнул кучеру: «В Тампль!» А сам, пока не тронулся экипаж, учтиво стоял со шляпой в руке и лишь затем направился в министерство.

Оставшись одна, Лаура откинулась на пахнущие табаком подушки экипажа. Боль, утихшая было во время веселого путешествия, вновь возвращалась, жестоко терзая, отдаваясь в каждой клеточке души. А как мечтала она закончить этот день в объятиях Жана! Но теперь, должно быть, другая насладится любовью барона сполна. Она закрыла глаза, но не смогла забыть картину: девушка с лицом победительницы, вцепившаяся в руку любимого. И Жан тоже казался счастливым! Он улыбался ей! Он накрыл ее руку своей! И червь сомнения проникал все глубже в ее душу, принося горечь и отчаяние. Ведь Жан полюбил ее, Лауру, еще когда он был влюблен в Мари. Так почему бы не влюбиться ему теперь в Мишель, хоть он и клялся ей самой, что она — его самая большая любовь? Она вспоминала восхитительные дни и ночи, проведенные в отеле Бове, но кто мог поручиться, что подобное счастье не испытывала с Батцем и Мишель?

Лаура боролась с искушением поехать сейчас на улицу Старых Августинцев, но гордость не позволяла ей сделать этот шаг. Но где же жила эта девушка? Быть может, она вернулась в родительский дом на улице Бюффо? После ареста Мари Лаура зашла туда как раз в тот момент, когда секционеры забирали мать Мишель. Высунувшись, она приказала кучеру следовать на улицу Бюффо. В этот момент они пересекали Сену, и он не очень противился, сказал только, что если потом гражданке будет угодно опять ехать в Тампль, пусть она ищет другой экипаж, а его лошадь устала.

— Я на постое в Куртий, — пояснил он.

Но Лаура не ответила, вдруг заспешив и тут же испугавшись: кого же она там застанет? Номер дома она не помнила, но была уверена, что узнает его с первого взгляда. Доехали они, когда уже стемнело. Во всем Париже зажигались окна. Жилище Тилорье было освещено особенно ярко: на втором этаже свечи горели в нескольких комнатах, а снизу, из высоких окон гостиной, лился дивный золотистый свет.

— Подождите меня! — бросила она кучеру.

— Эх! Да что ж вы, не помните, что я сказал? В Тампль не поеду…

— А на улицу Монблан? Поедете?

— На Монблан — да. Подожду тогда.

Она спрыгнула на тротуар и пошла к этим окнам, которые притягивали ее, как магнит. Встав на цыпочки, заглянула в салон, он и вправду оказался желтым, освещенным высокими свечами в бронзовых канделябрах. Жан был там, он сидел в кресле у камина и читал письмо. У ног его устроилась Мишель Тилорье. Она заглядывала ему в глаза с таким обожанием, что Лауру передернуло. Она что-то сказала, но не было понятно, что именно, а потом обняла колени Жана и прижалась к ним щекой, словно застыв в экстазе.

Жан дочитал, сложил письмо и положил его во внутренний карман сюртука. Казалось, он о чем-то глубоко задумался, но рука его легла на головку девушки и ласково погладила ее золотистые волосы. В этот момент дверь отворилась и в комнату вошла служанка с подносом. Бутылка шампанского и два бокала, но ни тот, ни другая не двинулись с места, и служанка с широкой улыбкой сама подошла и поставила поднос на круглый столик рядом с парочкой.