Королева так была к нему расположена, что поселила его в особняке, когда-то принадлежавшем де Гонди, а потом подарила ему этот особняк, прибавив и еще небольшой подарочек в 300 000 ливров!

Ее щедрость тут же заставила призадуматься графа де Суассона и других принцев, более или менее открыто выражавших свою враждебность регентше, тогда как Мария де Медичи готова была осыпать их золотом, только бы они позволили ей спокойно властвовать.

Однако только один из присутствующих точно знал, чего ему ждать от будущего. Это был бедный де Сюлли. Он прекрасно понял, куда расточатся те миллионы золотом, которые он так старательно собирал и берег в Башне казны в Бастилии! Он ничего не мог поделать и пришел в отчаяние. И был прав.

Вскоре и Кончини получил немалую сумму, чтобы приобрести себе маркизат д'Анкр и крепости Перон, Руа и Мондидье. Стало быть, Галигаи стала маркизой! Но конца тратам не предвиделось. Скоро-скоро должна была состояться коронация юного короля.

И она состоялась 17 октября в Реймсе с подобающей пышностью. Но куда было коронации сына до коронации матери! Мария де Медичи не уставала рассказывать всем и каждому, как великолепно было ее торжество, рай небесный не мог быть прекраснее!.. Так, во всяком случае, она об этом рассказывала.

Надо признать, однако, что и в самом деле эти две коронации нельзя было сравнивать. Коронация в Реймсе была не столько церемонией, сколько таинством. Главным смыслом ее было не возложение короны, а помазание святым елеем, в реймсском соборе «исполнялся обряд, идущий из глубины веков, когда мирское тесно переплеталось с божественным... Помазанный святым елеем монарх открывался новой жизни, получал божественное величие... Ибо король Франции был не обычным государем, но воином Божиим, Его мечом. И в этом был главный смысл коронации»[30].

Величественный, торжественный и волнующий обряд нелегко выдерживал и взрослый человек, вынужденный долго стоять в тяжелых парадных одеждах. Однако ребенок, которому не исполнилось и десяти лет, выдержал его стоически, не обнаружив ни малейшего признака усталости. Эроар, личный врач Людовика, никогда не расстававшийся с ним, тревожился напрасно. Людовик был достойным сыном своего отца. И когда юный король получил из рук кардинала Жуайеза семь помазаний и кольцо в знак своего венчания с Францией, а потом с короной на голове, в тяжелой мантии, затканной золотыми лилиями, повернулся к толпе, держа в руке скипетр и жезл справедливости, толпа разразилась восторженными кликами.

— Господа, — с чрезвычайной серьезностью воскликнул барон де Курси, — перед нами король, который может стать великим! Если только ему не помешают...

— Что вы хотите этим сказать? — осведомился д'Эпернон.

— Только то, что сказал. Его окружает клика иноземцев, которой потворствует его собственная мать, она до совершеннолетия короля наделена огромной властью и будет править вместо него. И, вполне возможно, захочет управлять страной и дальше. Наш долг, благородные французы, блюсти интересы нашего короля!

— Мы будем их блюсти, — весело откликнулся де Бассомпьер. — Маленький король мне нравится!

После коронации последовало еще одно событие. Людовик пробудил восхищение даже в самых равнодушных, когда спустя четыре дня совершил паломничество в Корбени, неподалеку от Лана, чтобы помолиться там Святому Маркулю[31] и возложить руки на золотушных. Вместе с помазанием короли Франции получали дар исцелять гноящиеся язвы болеющих золотухой, а в те времена многие болели этой болезнью. Короли касались не здоровой кожи, а мокнущей язвы и говорили при этом: «Король прикасается к тебе, Бог тебя исцелит!»

На следующее утро после коронации больные потянулись к собору своего святого покровителя. Обычно больных приходило несколько десятков, но на этот раз исцелять должно было чистое дитя, далекое от всякой порчи, получившее помазание от Господа. Возле собора столпилась почти тысяча человек.

— Это невозможно! — в ужасе твердил Эроар, глядя на смердящих, одетых в жалкие лохмотья больных. — Он с ними не справится! Он слишком мал для такого испытания!

И вот поди ж ты!

Де Витри, капитан гвардейцев, при приближении короля приказывал больным преклонить колени и сложить руки. Он зорко следил за каждым, опасаясь дурной случайности, но все шло благополучно. Бледный, с каплями пота на лбу, маленький король шел, совершая над собой волевое усилие, невероятное для его возраста, приближался к больным, которые поднимали на него полные надежды глаза, и касался их лба, подбородка и щек. Четыре раза Эроар усаживал его отдохнуть, и четыре раза, набравшись сил, он вновь прикасался ко лбам и подбородкам несчастных до тех пор, пока перед ним не осталось ни одного золотушного.

Его мать не поняла, что, собственно, происходит, и продолжала болтать, расписывая великолепие собственной коронации, забыв о ее трагических последствиях. Когда сын подошел к ней, она спросила:

— Ну и как, сын мой? Вы могли бы проделать это еще раз?

— Да, мадам. Ради еще одного королевства!

Мария рассмеялась глупым смехом, но Кончини даже не улыбнулся. Ему не по душе был восторг, с которым приветствовал народ в эти дни юного Людовика. Для того чтобы его планы осуществились, а он всеми силами стремился к власти, Людовик должен был оставаться в тени и появляться на людях как можно реже. Мальчишка должен вернуться к своим играм, оловянным солдатикам и пушкам, охотничьим собакам и соколам, к изготовлению пирогов и булочек наконец! У него явный талант кондитера! И ни шагу дальше! Выскочка назвал его однажды «дитя малое», таким он и должен остаться навсегда! Его мать — уж это-то он знал доподлинно — этому не воспротивится. Наоборот! Будет рада. Ведь так славно, что ни с кем не надо делить свою власть!

Между тем и на коронации, и в Корбени присутствовал один молодой человек, духовное лицо. Ему исполнилось двадцать пять лет, по рождению он принадлежал к самой высшей пуатевенской знати (его отец, умерший очень рано, был при Генрихе III главным прево Франции) и к парламентской буржуазии. В наследство он получил епископство Люсон, о котором из-за его бедности говорили, что это «епископство-замарашка». Зато наследник был красив, элегантен, обладал острым умом, интуицией и большими политическими амбициями. Он хотел послужить своему королевству. На протяжении долгих часов он наблюдал за необыкновенно мужественным десятилетним мальчиком, о котором уже распускали странные слухи, говоря, будто он слаб и чуть ли не слабоумен! Ну нет! Ничего подобного! И молодой епископ подумал, что осуществить свои грандиозные планы (иногда он сам пугался их беспредельности) он смог бы, если бы стал наставником этого мальчика. Ребенок застенчив, он еще не оправился от ужасной кончины отца, которого обожал; не нашел никакого утешения у матери, равнодушной, тщеславной и глупой, преданной лишь своим флорентийцам, он безоружен и беззащитен. Но он сохраняет мужество и заслуживает, чтобы ему служили. Однако, чтобы к нему приблизиться, нужно сдружиться с Медичи и флорентийской кликой, которая держит ее под каблуком. Мысль о такой дружбе была ему противна, но...

Звали молодого епископа Арман-Жан дю Плесси де Ришелье.

В этот вечер у Ее Величества был музыкальный концерт. Хотя празднества в честь коронации Людовика положили конец трауру, королева, по совету Галигаи, пока еще сдерживала свою страсть к танцам и балету. Было благоразумнее, чтобы все вокруг еще хоть какое-то время считали, будто королева озабочена государственными делами, а не занята легкомысленными развлечениями.

Расположившись вокруг королевы в Большой галерее, придворные с серьезными лицами слушали итальянских музыкантов и певцов, приехавших из Бергамо. Голоса у них были чудесные — среди них звенел даже ангельский тенор-альтино — программа возвышенная, по большей части духовная, а не мирская, однако почти все, в особенности сидящие, мало-помалу погружались в сонное оцепенение. Только Мария де Медичи пребывала в восторге, и те, кто сидел к ней поближе, тоже изображали на лицах восторг, чтобы не попасть впросак, когда королева на них посмотрит. Одна мадам де Гершевиль потихоньку зевала, прикрывшись веером, имея мужество сохранять собственное мнение. Самые молоденькие из дворян переглядывались с фрейлинами и слегка улыбались.