Хорошенькая девушка. Он только что назвал меня хорошенькой девушкой. Эти слова ударили меня как электрическим током.

А может, я его не расслышала. Может, он произнес совсем другое слово, которое лишь звучало как «хорошенькая».

Он хватает меня за здоровую руку и ведет к мусорным бакам. Я не возражаю. Этот парень излучает что-то яркое, и большое, и открытое, что-то такое, к чему я не привыкла… и меня тянет к нему, не знаю почему.

Нет. Знаю. Он назвал меня хорошенькой девушкой.

Хорошенькие – это девушки в школе, с длинными волосами и сердечками на серебряных цепочках. Хорошенькая значит нормальная.

Он останавливается у мусорного бака, наклоняется, чтобы что-то достать. Поворачивается лицом ко мне, большим и указательным пальцами обеих рук держит спущенную автомобильную камеру.

– Ты… э… нашел спущенную камеру, – говорю я. Не знаю, какой реакции ожидает он от меня на этот кусок резины, который он достал из грязного, вонючего мусорного бака в том самом проулке, где меня чуть не застрелили тремя днями раньше. Впрочем, об этом он знать не может.

– Да, безусловно, – отвечает он, без малейшего намека на иронию. – Вот, просто подойди чуть ближе. Пока смотреть особо не на что, но… – Он убирает одну руку с шины, как это мог бы сделать фокусник, и машет ею в воздухе. – …подожди, пока ты поймешь, отчего она сдулась.

Не знаю, почему я решаю подойти к совершеннейшему незнакомцу, но подхожу. Он протягивает мне камеру и вертит. Одна сторона утыкана осколками зеркального стекла, которые торчат из иссиня-черной камеры, как звезды.

– Вау. Это… это действительно прекрасно, – я говорю, что думаю, протягиваю пальцы к осколкам. Я должна прикоснуться к этим звездам, притянутым к земле. Пока они не исчезли.

– Эй… не делай этого! – он отталкивает мои пальцы. Рука у него большая и холодная. Я засовываю руки в карманы, рассерженная.

– Видишь? – Он показывает мне ладонь левой руки, в маленьких красных порезах. – Я уже успел порезаться. Раны на ладони – совсем не смешно, поверишь ты мне или нет. Но жизнь художника полна трудностей! И, полагаю, я могу расценивать их как боевые ранения.

Моя порезанная ладонь пульсирует болью в кармане. По ощущениям, порезано и предплечье, чуть ли не до локтя. Он не понимает, что я страдаю от собственных боевых ран – тех боевых ран, которые получаешь на передовой, пусть и благодаря случаю. Мысль о пуле, грохоте выстрела, летящих во все стороны осколках стекла вновь заставляет меня содрогнуться.

– Боевыми ранениями, да? – повторяю я. – И с кем ты воюешь?

Он мнется с ответом. Потом его глаза вспыхивают.

– Моя благородная битва – борьба за право рыться в мусорных баках, – он протягивает мне здоровую руку. – Между прочим, я Флинт.

– Ло. – Я не пожимаю ему руку. Рукопожатия – это для взрослых и психотерапевтов, когда они встречаются с тобой в первый раз и пытаются доказать, что уважают тебя как личность. Я-то знаю: за прошлые три года общалась с пятью или шестью, включая доктора Джейнис («Зови меня Джейнис») Вайсс, доктора Аарона («Здесь ты в полной безопасности, Пенелопа») Машнера и самого последнего, доктора Эллен Пич. Доктор Пич, простая в общении, перегруженная работой и, несомненно, вымотанная донельзя, уже на нашей второй встрече выписала мне «Золофт»[12], отправив в Зомбиленд, где давно уже живет мама. После двух недель с онемевшим мозгом я решила, что канализационной системе эти таблетки нужнее, и спустила их в унитаз.

Мама и папа, разумеется, не замечают. Они никогда не замечают. Ничего.

Флинт никак не комментирует мое пренебрежение рукопожатием, просто убирает руку в карман куртки и снова кланяется, продолжая улыбаться.

– Итак, Флинт, – говорю я, – ты так и не ответил на мой вопрос. Что ты здесь делаешь? Помимо борьбы за мусорные права?

Перед тем как ответить, он несколько долгих секунд разглядывает небо.

– Я художник. Но у меня нет денег, чтобы покупать материалы и создавать произведения искусства, – он пожимает плечами. – Поэтому я нахожу материалы там, где могу, – добываю из неисчерпаемых мусорных баков Гдетотама.

Когда Флинт говорит «Гдетотам», такое ощущение, что речь он ведет о небесах.

– Взгляни. Утренняя охота удалась. – Он поворачивается, берет брезентовый мешок, ставит у моих ног. Он в постоянном движении, никогда не останавливается. – Раскрой его. Посмотри сама. Магазин открыт до трех часов. – Он покачивается взад-вперед на каблуках.

Я вытаскиваю керамическую лампу с треснувшим абажуром, пакет с осколками синего стекла, деревянный брусок, утыканный ржавыми гвоздями, большую металлическую погнутую раму для картины.

– И что ты об этом думаешь? – Он вновь улыбается, дергает себя за один из блондинистых дредов, потом ощупывает дырки в штанах. Мне нравятся маленькие изъяны его одежды, и то, что вся она мятая и одно не подходит к другому, и яркие заплаты, пришитые к рукавам на локтях. Все это хорошо смотрится на нем, на его долговязом теле. Действительно хорошо. И все у него такое мягкое. Не то что у парней в школе. Очень уж наглаженные джинсы, и намазанные гелем волосы, и одежда в тон и цвет. Все холодное, чистое, резкое.

– Они клевые, – говорю я, так и думаю. Неосознанно тянусь пальцем к ржавым гвоздям, но останавливаю себя. Флинт пристально наблюдает за мной, и я в смущении краснею. – Для чего ты их используешь?

– Пока не знаю. Сотворю что-нибудь дикое и потрясающее. А может, что-то уродливое и отвратительное, и никто этого никогда не увидит.

Мы начинаем укладывать все обратно в мешок, стоя на коленях на грязном бетоне.

– Ты живешь где-то здесь, Ло?

Я смотрю в бетон, отдавая себе отчет, что как раз здесь я и не живу.

– Нет. В другом районе.

– Каком? – спрашивает он.

– В Лейквуде. Туда идет автобус. Добраться легко, – я чувствую, как щеки горят румянцем.

– Никогда там не был. Вообще редко покидаю Гдетотам. Действительно. Это правило, которое я не нарушаю. – Я смотрю на него и вижу, что и он весь красный.

– Никогда не покидаешь? – повторяю я. – И тебе тут не… скучно? – Я-то полагала, что такой район может загнать в депрессию. Разруха, грязь, вонь.

– В общем-то нет, – он пожимает плечами. – Это дом, во всяком случае, сейчас. И Гдетотам – это что-то.

Я, должно быть, скорчила гримасу, потому что Флинт добавляет:

– Поверь мне, это правда. Тут так много всякого и разного. У тебя просто нет хорошего путеводителя. – Улыбка никогда не покидает его лица, но глаза наблюдательные и настороженные, как у зверя. – И знаешь, Лейквудская Ло, ты тоже не ответила мне, что ты здесь делаешь, почему отираешься в этих местах, дергаешь за сломанные ручки. Ты… – секундная пауза, – …бывала здесь раньше?

Я не могу сказать ему правду. Я это чувствую, как и биение собственного сердца. Я встаю, отряхиваю пыль с коленей. Флинт тоже встает, наблюдая за облаками пыли между нашими ногами.

– Ладно, у меня есть давняя подруга. Точнее, у меня была давняя подруга. Ее убили несколько дней тому назад. Я увидела в газете ее фотографию и фотографию дома, в котором она жила. – Я указываю на блевотно-желтый дом позади нас. – И почувствовала, что должна прийти и, ты понимаешь, засвидетельствовать почтение или что-то в этом роде.

Адреналин сталкивает с моих губ слова, которые я говорить не собиралась. Но я, сжимая рукой подвеску-лошадь, продолжаю делиться с ним выдуманными подробностями, которые приходят мне в голову:

– В детстве мы были очень близки, но она переехала, а мои родители никогда бы не отпустили меня к ней в гости. В такой район. А теперь она… ну, теперь она ушла. – Я избегаю смотреть ему в глаза. Тяжело вздыхаю.

Флинт какое-то время молчит. Теребит какой-то дред, улыбка с лица сползла.

– Послушай, мне действительно жаль твою подругу. Я слышал об этом. И читал тоже, – он смотрит на мусорные баки. – Это ужасно. Люди безумные, особенно здесь. Поверь мне. Я знаю если не всех, то большинство.