– Что ты сказала? – спрашивает она, глядя на меня через зеркало.

На ее лице странное выражение. Мое – густо– густо-красное. Я сую руку в карман, где лежит статуэтка-бабочка, сжимаю ее три раза, чтобы ко мне вернулся дар речи, чтобы я смогла хоть что-то сказать, чтобы не стоять безмолвным столбом рядом с Кери Рэм.

– Что? – выдавливаю я из себя. Мне хочется бежать. Мне хочется умереть.

Она вскидывает брови.

– Ты же только что мне что-то сказала.

– Ох, – вырывается из меня, руки я прижимаю к бедрам, чтобы унять дрожь. – Я просто… э… пыталась вспомнить кое-что по английской литературе. Стихотворение Ти-Эс Элиота, которое мы читали, – я смотрю в зеркало на свои жуткие кудряшки. Делаю вид, что поправляю волосы, хотя поправить в данный момент нет никакой возможности: спутанная масса с резиновой закруткой на конце, которую я пытаюсь выдать за косу.

– Я совершенно не запоминаю стихотворений. – Она накручивает колпачок на пластмассовый тюбик с блеском, изучает мое отражение. – Где ты взяла эту подвеску? Мне она нравится. – Кери выпячивает губы, наслаждается их блеском.

– Какая именно? – спрашиваю я, нервничая, хотя и знаю, что подвеска Сапфир у меня под рубашкой и ее не видно.

– Полумесяц.

Я поднимаю руку к подвеске, металлическому полумесяцу с маленьким светло-синим кристаллом посредине; серебряная лошадь обжигает, прижатая к груди.

– Отец привез мне ее пару лет тому назад из Таиланда, – застенчиво отвечаю я.

– Таиланд, – она вздыхает. – Круто. Бывала там? – Она лезет в большую кожаную сумку и достает толстый черно-серебристый цилиндрик туши для ресниц.

Я все вожусь с косой. Сдергиваю резиновую закрутку, запуская пальцы в спутанные волосы.

– Мой отец часто ездит туда, но нас никогда не берет. Я хочу сказать, маму иногда брал, но нас с Ореном – ни разу. А теперь… – Я быстро сжимаю губы. Никогда не произношу имя Орена вслух. Быстро смотрю на Кери – она вновь роется в сумке. Может, она и не услышала меня. Вроде бы не слушала. – Но я хочу поехать туда. В Таиланд. Когда повзрослею, съезжу. – Я опять заставляю себя закрыть рот. Если начинаю говорить, всегда балаболю, и возвращаюсь к волосам.

– Да, конечно, – рассеянно отвечает Кери. Не думаю, что она знает, как продолжить разговор на эту тему. – Послушай, Ло, – она убирает за ухо прядь волос, – ты в школе в кого-нибудь влюблена? – И всматривается в мое отражение в зеркале.

Я так удивлена столь неожиданным поворотом нашей беседы, что могу сподобиться лишь на одно слово:

– Нет.

– Правда? Ни в кого? – Она все сверлит взглядом мое отражение, будто надеется, что я сломаюсь и поделюсь с ней ужасной, тайной правдой.

Я качаю головой.

– Нет. Нет. Безусловно, нет.

– И в Джереми Теру тоже? – Она отворачивается от зеркала и теперь смотрит на меня.

Я делаю вид, что крепко задумалась: кусаю губу, смотрю в потолок, потом влево, подношу указательный палец к губам.

– Джереми Теру? – повторяю я, словно впервые слышу эти имя и фамилию. – Думаю, я даже не знаю, кто это.

– Странно. Потому что он смотрит на тебя в классе. Ты действительно этого не замечала? И всегда пытается сесть рядом с тобой. На каждом уроке. Он, несомненно, втрескался в тебя. Он в легкоатлетической команде. И выигрывает практически все соревнования.

Мое лицо становится томатно-красным.

– Ох, – говорю я так, будто в голове у меня что-то щелкает. – Тот Джереми. – Я гоняю кудряшки по лбу. Направо и налево. По три раза. Всего шесть. – Я сначала не поняла, о ком ты говоришь. – Я откашливаюсь. – Извини.

– Так он тебе не нравится? – напирает Кери.

Мое лицо пунцовеет.

– Нет. – Я энергично трясу головой. – Нет. – И еще раз, до трех: – Нет.

С ней я нервничаю: вероятно, она думает, что видит меня насквозь, и я краснею и снова и снова повторяю «нет», потому что лгу. Она, конечно же, выйдет из туалета и расскажет всем своим подругам, что я втюрилась в Джереми, но боюсь это признать. А потом он об этом узнает, и вновь начнет предлагать мне позаниматься вместе, и это никогда не закончится.

Она склоняет голову, щурится, глядя на меня.

– Да, хорошо. Я поняла тебя с первого раза. – На лице написано разочарование. Она закидывает сумку на плечо и направляется к двери, а когда открывает ее, оборачивается. – Он такой милый, знаешь ли. Если находится время взглянуть на него.

Джереми подходит ко мне, когда я стою у своего шкафчика, укладываю книги в портфель, собираясь уйти из школы. Его волосы пламенеют в предвечернем свете.

– Привет, Ло. – На нем футболка «Кливлендских индейцев»[15] и те же обтягивающие серые джинсы, какие он носит каждый день. Ранец висит на плече.

– М-м-м? – Я отворачиваюсь от него, делая вид, будто что-то отрываю в глубинах шкафчика. Думаю о том, что Кери сказала мне в туалете, и задаюсь вопросом: а может, со мной что-то не так, если не замечаю, какой он милый, и не хочу иметь с ним никаких дел? Нормальная девушка – та бы обязательно захотела.

Глупышка. Разумеется, со мной что-то не так. Да со мной все не так!

– Ты получила мои записки? Обе? Я хочу сказать… я хочу сказать… Вторая до тебя дошла, я знаю, потому что был там. Ты понимаешь. В классе и все такое.

– Записки?..

Он откашливается.

– Я знаю, раньше мы совсем не разговаривали – за пределами класса, – но ты… такое ощущение, что ты не очень усваиваешь материал для ШОТа, и я подумал, если у тебя найдется свободное вре…

– Извини, но сейчас говорить не могу, – обрываю я его. Не могу смотреть на него, не хочу видеть разочарование, расползающееся по его лицу. – Мама ждет дома. Как можно раньше. Она… она болеет. Мы с тобой еще поговорим, хорошо? – Я выдавливаю из себя виноватую улыбку. – Мне… мне действительно жаль. Увидимся завтра в классе.

Я захлопываю дверцу шкафчика. Быстро иду к выходу из школы, расположенному рядом с кабинетом директора Пауэлла.

– Ладно, тогда увидимся завтра! – кричит мне вслед Джереми. Я, не оборачиваясь, машу ему левой рукой. Потом проделываю то же самое правой.

Нервозность Джереми заставляет нервничать и меня. Когда его лицо краснеет во время разговора со мной, меня начинает мутить, потому что я его понимаю. Понимаю, как пылает и болит каждая клеточка тела, с каким трудом дается каждое слово.

Флинт совсем не такой. Он не похож ни на меня, ни на Джереми. Он умеет говорить с людьми. Он знает миллион историй. От Флинта меня мутит по-другому. Потому что он мне солгал. Потому что он свободен, на него ничего не давит. Потому что он самый загадочный из всех моих знакомых. Я с таким никогда не встречалась. И потому что он видит меня красавицей.

Я считаю плиты, по которым иду. Сорок девять между моим шкафчиком и дверью, на пяти размазана жвачка.

Долгие годы после школы я никогда не шла домой одна, где бы мы ни жили, потому что меня сопровождал Орен. Осенью, в Миннесоте, когда везде лежали листья, он заходил сзади и толкал меня в огромные кучи опавших листьев, которые люди сгребали на лужайках. Когда мы добирались домой, мама выбирала кусочки листьев из моих волос и свитера, а я сидела на ковре, смотрела телевизор, а Орен приносил мне печенье, чтобы загладить свою вину.

У него была большая плетеная корзина, заполненная бейсболками, которые он коллекционировал с детства. Он всегда любил бейсбол. Как-то по-особенному их укладывал, поэтому всегда знал, что я подходила к корзине и прикасалась к ним. А я иногда заходила в его комнату, когда он играл с друзьями в подвале или слушал музыку на кухне, и разбрасывала бейсболки по комнате, просто для того, чтобы его позлить.

И всегда знала, что он вернулся в свою комнату, по его сердитым крикам и топоту ног, спешащих ко мне. Папа усаживал нас на ковер, друг против друга, и заставлял извиниться. Мама тоже приходила, вставала у него за спиной, кивала, говорила: «Вам повезло, что вас двое. А теперь обнимитесь, хватит дуться и ссориться». К обеду он уже все забывал, а бейсболки лежали в корзине в привычном для него порядке.