– Арнольдыч молодец, – с чувством сказала Маша. – Не даст Отец в обиду.

– Угу, только вот зачем он нас в Карманов-то запихивает? Ну что нам там делать, Машк? Мы с тобой теоретики. Ты диплом ведь по Решетникову писала? Частное решение? Граница сред?

– Угу, – Машка развернула «барбариску» и забросила за щеку.

– Зачем в Карманове специалист по частному решению общей системы уравнений Решетникова, описывающей тонкие и сверхтонкие взаимодействия при трансформации объектов на границе М-среды? Там лекари нужны, землеведы, агрономы. Погодники. Сыскари, в конце концов, если в милицию. А мы с тобой?

– Может, других не нашлось? – неуверенно предположила Маша.

– Ну да, не нашлось. Бумагу видела? Прямо от товарища Сталина. И предписание… – Он достал из нагрудного кармана аккуратно сложенный листок. – «Прибыть в распоряжения председателя Кармановского городского совета народных депутатов… товарища… не позже девяти ноль-ноль двадцать пятого июня…» Это в понедельник, значит, с утра явиться надо будет. Куда нас распределили-то? В горисполком? В горсовет? Зачем горсовету или даже исполкому два мага-теоретика?

– Да что ты ко мне привязался? Знаю я, что ли, – не выдержала Машка.

– Прости, – Игорь подхватил оба чемодана, свой и Машкин… – Сердце не на месте. Не люблю, знаешь, такого. На фронте когда хорошо? – когда все по уставу делать можно. А как самодеятельностью надо заниматься, так все знают, что дело табак. В сорок пятом, помню, уже на Одере мы стояли, Берлин видать было, меня только взводным назначили, а фрицы собрали откуда-то последних магов с танками да как вдарили по флангу армии. Разведка проморгала…

– Ага, меня ж тогда в Померанию от вас отправили. Восточнее, но говорили про вас, помню. Еще думала все, только бы ты жив остался. – Она опустила голову, слегка покраснела. – Надеялась, вдруг тебя перевели куда-нибудь внезапно, да хоть бы ранили легонько и в госпиталь упекли. Только бы тебя в той мясорубке не было. Не хочу вспоминать, Игореш. Давай не будем.

Игорь кивнул. Помолчали немного, но невысказанная мысль будто жгла изнутри:

– Я просто сказать хотел, – заговорил он снова, – тогда вот тоже, все спокойно, все хорошо, принимайте взвод, товарищ младший лейтенант, да акт не забудьте подписать, сейчас не сорок первый, все по порядку должно быть, по уставу, за недостающее распишитесь, подмахнете не глядя, а потом головы не сносить за утрату, скажем, ДШК.

– Хороший взвод был, если «дэшки» имелись…

– Комбат запасливый оказался. Но я ж не к тому. Нутром чую, будет нам там пакет огурцов с иголками.

– Да ну тебя, – отмахнулась Машка. – Ничего там не будет. Как будто ты кармановских не знаешь. Будет работа, рутина… Хорошо хоть домой.

В поезде на Карманов купейный вагон оказался всего один. Народ попроще, женщины в цветастых платьях и платочках, мужички в потертых пиджаках и кепках заполняли плацкартные вагоны. Маша с Игорем, при полном параде, сверкая новенькими белыми «поплавками» на правой стороне груди, протянули билеты дородной проводнице.

– О, товарищи маги! – улыбнулась та. – Только что выпустились?

– Так точно, – изжить военное Игорь никак не мог.

– До Карманова, значит… утром рано приедем, полшестого. Я разбужу. Белье постельное чтобы успели сдать.

Москва проводила теплым моросящим дождиком. За окном мелькали редкие фонари, пронзительно-голубые в густом сыром сумраке. Тоскливый стон трогающейся машины, гудок. Поползли назад пути и стрелки, темные туши вагонов, зверообразные дизеля, заснувшие до утренней зари; а потом поезд вырвался за кольцевую железку, колеса стучали все увереннее, все быстрее, а за окнами быстро сгущалась темнота.

Машка успела переодеться и сейчас сидела, завернувшись в тонкое казенное одеяло, подтянув колени к груди. Игорь, словно завороженный, замер, глядя в оконное стекло, где не было видно ничего, кроме его же собственного лица.

Как ни просила Машка не вспоминать прошлого, не получалось. Всплывали в голове бои, обрывки фронтовых разговоров. Серые, как на старых фотографиях, лица товарищей.

Игорь смотрел в окно, Машка – куда-то в угол, куда не падал свет лампы под потолком. Там затаилась, подрагивая в такт ходу поезда, треугольная тень от края верхней полки.

Несколько далеких огней мелькнули вдалеке. И скрылись за деревьями. И отчего-то обоим молодым людям вспомнилось, как фрицы подошли к Карманову.

Как же такое забудешь, ту жуткую осень не сотрет даже победная весна. Когда рухнул фронт на севере и наши отступали на юге, Карманов остался… в стороне. Последних мобилизованных торопливо отправили куда-то в тыл, милиционеры появились на улицах с карабинами, а горком партии призвал всех «крепить нерушимый советский тыл». Даже противотанковые рвы стали было копать, но опоздали, потому что фрицы, нащупав брешь, устремились туда всеми силами, растекаясь, словно гной.

Немногие части, вырвавшиеся из кольца, отступали. И весь Карманов высыпал на улицы, когда на проспекте Сталина, в центре города, укатанном свежим асфальтом – как-никак главная улица, на западе за почтой превращавшаяся в грунтовое шоссе, – появились усталые солдаты.

Вид у них был совсем не бравый. Покрытые потом и пылью, многие с повязками, они торопливо принимались рыть окопы на самой окраине городка.

– Фрицы! Фрицы идут! На танках прут! Тьма-тьмущая!

На го́ре, особенных войск в Карманове как раз не случилось. Эшелоны простучали колесами, направляясь куда-то на юг, на станции они останавливались, лишь спеша утолить голод и жажду трудяг-паровозов, жадно глотавших из черного жерла водокачки да грузившихся углем.

На площади перед горкомом (там же, где горсовет и горисполком) собирались ополченцы. Обещали выдать оружие, но склады оказались заперты – и не просто на замок, а запечатаны какими-то хитрыми магическими скрепами, и, пока с ними возились, за рекой поднялись столбы пожаров.

Было тихо, накрапывал дождик. Серенький осенний день, каких в конце сентября хватает по великой Руси, когда уже отошло погожее бабье лето. За речкой Карманкой тянулись заливные луга, за ними – лес, его прорезали рельсы, убегавшие на запад к Орлу; и вот оттуда к набрякшим тучам лениво и неспешно тянулись неподвижные столбы дыма.

– Михеевка… Михеевку жгут… – пронесся по кармановским улочкам словно всеобщий вздох.

– И Маркино…

Пожарища вспыхивали по огромной дуге, продвигаясь все дальше и дальше на юг и на север. Ветер дул с запада, он нес гарь. И народ в Карманове, даже повесив на плечо старый карабин с еще царскими вензелями, лет этак тридцать пролежавший в арсенале, смотрел на вздымающиеся дымы не то чтобы с растерянностью или страхом, но с каким-то странным неверием, словно ожидая, что вот-вот все кончится. Наваждение сгинет, и это окажется лишь страшным сном.

Пронеслись над городом две пары самолетов, с заката на восход, но наши или немцы – сказать никто не мог, слишком высоко. Бомб, однако, не бросали, и общество решило, что точно наши. Немцы, никто не сомневался, бомбить стали бы сразу.

И отступавшие солдаты, и ополченцы в ватниках – все высыпали на высокий левый берег Карманки. По закону природы восточным берегам положено быть отлогими, однако Карманов стоял на древнем, очень древнем холме с каменным скалистым сердечником, и никакая река с ним справиться не могла.

Правда, и окопов настоящих не вырыть тоже.

Что будет, чего ждать – ополченцы не знали. Крутили в городском клубе «Боевой киносборник»: ну так там немцы по-русски говорят и даже с нашим оружием ходят.

Дорога на закат опустела. Наши все прошли, немцы не показывались. Кто из своих ранен, отстал – все, сгинули.

Говорят, что такие дни запоминаются в мельчайших деталях. Каждое лицо, каждое слово, жест. Запах, цвет, дуновение ветра, летящие желтые листья – все.

Однако ни Маша, ни Игорь тогда, пятнадцатилетними, отчаянно пытаясь «добыть оружие», отчего-то не помнили командиров, гонявших их от моста, не остались в памяти лиц солдат-пулеметчиков, устроившихся за баррикадой из мешков с песком – словно стерло.