Культурист Илья Муромец не знал, какой из трех маршрутов ему выбрать. Ни одно направление не сулило радости: направо – скакуна терял, налево – жизнь, что не конструктивно, а возвращаться неловко, вроде трус. Муромец решил не суетиться и положиться на автора сказки, который явно не планировал худой конец. У сказки должен быть только позитивный финал, иначе это вовсе не сказка, а быль. Но былью мы уже сыты по горло, и очень хочется чего-нибудь оптимистичного, чего не прочтешь в газетах и не увидишь в новостях.

…На перекрестке весной собирается большая лужа. Она образуется из двух ручейков, стекаясь от моего и Светкиного домов. Когда мы были еще маленькими и лужа интересовала больше, чем политика, нас за шарфы, как на поводках, сюда приводили родители, и мы часами возились в ледяной воде, сплавляя горелые спички и щепки по резвым ручейкам. Руки были холодные, а в глазах читалось счастье. И больше ничего не нужно было в жизни. Только чтобы «кораблик» прошел все преграды, которые мы сами ему выставляли. Засыпали проход снегом, заваливали булыжниками, давили ботами или кидали окрестный мусор. Интересно же с препятствиями…

…Но сейчас лето, детство прошло, и на месте районной лужи стоит возмущенная Светка. Она ждет меня уже полчаса, чтобы вместе решать общую с Муромцем проблему. Какое направление выбрать, чтобы ничего не потерять и в то же время трусом не выглядеть? Ах да, еще желательно целыми-невредимыми остаться.

…Светка стоит на перекрестке, недовольно задрав голову на мой одиннадцатый этаж. Я догадываюсь, что она недовольна. Так далеко я не вижу, просто она ждет уже полчаса. А у меня настоящая драма, потому что надеть нечего. Индийские джинсы с лейблом Three tops и тремя горными вершинами уже все видели, а новые Montana мама замочила в тазу. Поэтому я надеваю мамино платье, которое на мне отлично сидит и при этом взрослит. Правда, оно с маленькой дыркой на боку. Если поворачиваться все время правым боком, дырку не заметят.

– А чё у тебя дырка на платье? – безапелляционно сует в меня палец Светка, едва я приближаюсь к ней.

– Ее не видно, – морщусь я.

– Ну да, не видно, – сразу соглашается Светка, чтобы не расстраивать.

Но вижу, все время косится туда, забыть не может.

Мы торчим на перекрестке, как фиги на ровном месте. Все жители окрестных домов побросали свои дела и смотрят на нас, обсуждают. Дома четыре, ровные белые панельные коробочки. А мой четырнадцатиэтажный блочный. Элитка. Дома смотрят из окон в окна, как на очной ставке. Мы позируем, потому что точно уверены, что интересны всему миру.

– Завтра на работу выхожу, – сообщаю я Светке, глядя, как она эффектно откидывает волосы справа налево, слева направо.

– Больная, что ли? – неодобряет подружка и делает лицо, будто съела жареную селедку.

Светка – профессиональная бездельница. Но добрая. Добрая бездельница – это подарок судьбы. Всегда свободна, всегда в тонусе хорошего настроения, знает, где деньги добыть и куда спустить. Ей неудобно жаловаться, проблемы разбиваются о ее взгляд, полный осмысленного позитива и юношеского пофигизма. «Да ладно, забудь» – это совет мне. «Ладно, уже забыла» – это она про себя. В общем, все предельно ясно и просто. С ней легко, я ее люблю.

У Светки на вельветовом комбинезоне надпись Condor. Почему-то все читают с ударением на последний слог. Светка поправляет и ржет. Нам от всего смешно. Светка даст мне свой комбинезон поносить, она не жадная, и вообще, мы как молочные сестры…

– Куда пойдем? – задает первый серьезный вопрос Светка и перестает улыбаться.

Я знаю, что досуг для нее нешуточное дело, требующее ответственного подхода и грамотного решения. Ведь оттого, куда мы сегодня пойдем, зависит, насколько плодотворно она убьет сегодняшний день.

– Мне надо где-то деньги добыть. Тетка из Еревана шузы чумовые привезла. Но стоят дорого. Завтра на работу выхожу, но ведь зарплата только через месяц, а ходить не в чем.

Светка молчит. Я ее озадачила, и теперь она соображает. У нее лицо – мультипликация. Срезанные углами карие глаза, нос картошкой и обширный рот. Именно так она называет свои роскошные губы. Рот, по ее мнению, звучит эротичнее.

Светка похожа на Агнету Фэльтскуг из квартета АВВА. Мы обе как из ансамбля – я черненькая, а Светка беленькая.

– Не поссоримся, – комментирует Светлана наш колоритный тандем.

– Я нравлюсь блондинам, а ты – брюнетам, – поддерживаю я, нещадно лицемеря. Самой-то мне как раз нравятся брюнеты.

Света старше меня на год и уже три года как окончила тупую районную школу. Она тянется ко мне, потому что я хоть маленькая, но уже богема. За плечами театральная школа, подпольное издательство в Греции, маргинальные друзья с биографиями и необузданная творческая энергия.

У Светки только энергия и районная лужа. На месте которой мы сейчас и стоим.

С Родины повеяло теплыми переменами.

Бессмысленно было продолжать держать оппозицию, когда уже вся наша инфантильная страна стала медленно разгибаться в полный рост. Вольнодумие из-за рубежа теперь больше смахивало на лай собаки за забором, поэтому, не долго думая, я оставила благополучную подругу Динару в Греции и вернулась в Советский Союз. Издание запрещенной литературы становилось неактуальным – все менялось на глазах, теперь в этой стране было интересно жить. Решение оказалось правильным, потому что всего через два года в свободном доступе были и Солженицын, и Булгаков, и Пастернак, и все те запрещенные, которых мы издавали, дрожа от страха, что нас могут в любой момент арестовать и сослать за сто первый километр.

Страна, как ретивый конь, била копытом и раздувала ноздри, желая сбросить узду. Ей нужны были только преданные опытные всадники. Или наездницы, что звучит более сексуально.

– Мам, я хочу поступить в институт и приносить пользу Родине. – Я заставила маму удивленно оторваться от просмотра «Клуба кинопутешествий».

Ведущий Сенкевич только начал рассказывать про экспедицию на тростниковой лодке «Тигрис» с Туром Хейердалом, а тут я не вовремя нарисовалась со своими идеями.

– Да? И кем ты себя видишь? – осторожно, чтобы не спугнуть намерения, поинтересовалась мама и аккуратно ударила палкой по телевизору.

Изображение на черно-белом «Темпе» мигнуло еще раз и восстановилось. Это чудо, но, как всегда, предохранитель не сгорел, а картинка стала еще качественнее.

– Певицей, как дедушка, – обезоружила я преемственностью поколений.

– Певицей много не заработаешь, нужна серьезная профессия, – объяснила очевидное мать. – Вот у Галины Викторовны дочь пошла на курсы стенографии при МИДе, закончила и поехала работать в Швейцарию. Представляешь? В Швейцарию! А ведь девочка ничего особенно собой не представляла. Но выправилась и теперь как у Христа за пазухой. А чтобы пением зарабатывать – нужно суметь попасть в хор Большого театра. Вот это и на хлеб с маслом и даже с икрой.

– Так, может, сразу на вокальное поступать? – обрадовалась я.

– Тебя не возьмут. Нужно долго и мучительно заниматься, прежде чем добьешься результатов.

У мамы всегда все «долго и мучительно». «Просто и легко» оскорбило бы ее до глубины души. В понимании мамы подлинным достижением мог быть только продукт тяжкого труда, больших испытаний и невыносимых преодолений. Оскорблением звучали фразы из моих уст: «никаких проблем», «я это сама решу» и «ерунда». Не для того она меня воспитывала, чтобы я легко порхала по жизни, собирая нектар с цветочков. В кандалах, в поту, с тяжелыми сумками в обеих руках, глубоким вздохом и усталыми, но честными глазами я была маме милее.

– Хорошо, я согласна поступить на курсы. А после в музыкальное училище, ладно?

– Потом делай что хочешь, – обиделась мать. – Моя задача дать тебе образование – верный кусок хлеба на всю жизнь. Будешь сидеть в учреждении, стучать по клавиатуре…